Самолёт на Кёльн. Рассказы - Евгений Попов

Евгений Попов

САМОЛЁТ НА КЁЛЬН

Рассказы

Евг. Попов. “Самолёт на Кёльн”: Рассказы. Москва, изд-во “Орбита”, 1991.

В новом сборнике рассказов писатель Евгений Попов верен своему творческому кредо, несмотря на перипетии нашей жизни, человек остается самим собой. Рассказывает об этом писатель остроумно, смешно и иронично.

СОДЕРЖАНИЕ

В ГОРОДЕ К.

Польза и вред радио

Стиляга Жуков

Славненький мирок

Стая лебедей, летевшая по направлению к Египту

Влечение к родным деревьям

Самолет на Кёльн

Чиновник

Два сушеных пальца из пяти бывших

Горячее сердце

Джоуль да Ленц

Белый теплоход

Миссия общения

Снегурочка

Дефицит

Звуки музыки

Каленым железом

Высшая мудрость

Глаз божий

Восхождение

В тумане

Портрет Тюрьморезова Ф.Л.

ЗАЗВЕНЕЛО И ЛОПНУЛО

Холода

Вне культуры

Из английских собак

Единственный инструмент

Главный герой

Новые отношения

Зазвенело и лопнуло

Самолет Илюшина

Дебют! Дебют!

Про «это»

Хоккей

Сын кибернетики

Водоем

Темный лес

Москва

Как я опустился

Лав стори

Шел дождь и два китайца

Описание динамики процесса

СОВОКУПНОСТЬ ВСЕХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ

Укокошенный Киш

Обман чувств

Торчок

Под млечным путем, посреди планеты

Похабов и Луиза

Нечистая волна

Летун

Воля коллектива

Алгебра

Иностранец

Пауков

И, стоя в очереди

Совокупность всех обстоятельств

Шуцин-Пуцин

Поезд из Казани

Во зле и печали

Моя активность

Концентрация

Справедливость

Порыв души

Старая идеалистическая сказка

Благородный поступок на общественном транспорте

Хорошая дубина

Примечания

В ГОРОДЕ К.

ПОЛЬЗА И ВРЕД РАДИО

А деда Проня как-то приехал в тележке, на кобыле собственной в город К. рано утром, летом, когда молочная застойная тишина на улицах и ставни заперты, а изнутри гайки на болты ставенные накручены: в опасении бандитов, людишек лихих.

Эти болты зимой промерзают насквозь, и на гайке снежные перышки, и не страшно думать, когда печку натопишь до гуда реактивного, что за окном, за ставнями этими, синяя ночь, крепостью водке равная, морозная ночь, – не страшно, потому что только болт этот, промерзший, настывший, и соединяет тебя с миром.

Ну, деда Проня лошаденку привязал к заплоту, а сам присел рядом по нужде, зная, что в такую рань некому его, старика, за поведение непотребное ругать-хаять

И вдруг слышит он клекот ужасный, будто вороны на свалке за мясокомбинатом падло клюют. Их там, монахов птичьих, видимо-невидимо, а обитель ихняя – ручейки желтой крови да внутренности сгнившие, в которых живут белые черви, – лучшая наживка на хариуса.

Дед, когда клекот-шум услыхал, то понял, что это радио, про которое уже полгода твердили в деревне, что вот есть в городе такое «радио» и в него все слышно.

И застегнул деда Проня штаны и ладонь к уху чашечкой подставил, чтоб лучше было слышно.

Но не мог он разобрать среди этого клекота ни одного слова человеческого и шустро полез на забор, чтобы понять все, что в радио слышно.

И ставни уже заскрипели, двери захлопали, народ вышел строить социализм, потому что было время первых пятилеток и индустрия огненным крылом махнула по России.

А дед был в сапогах хромовых. Сапоги гармошкой, штаны с напуском, косоворотка тонким кожаным ремешком подпоясанная, а поверх всего плюшевый длинный пиджак и самое главное – цепь золотая через пузо, а на цепи здоровенные часы-луковица, просто загляденье часы были.

И слушал дед радио, рот разиня, а солнце все жарче припекало, но он не вытирал пот, который пропитал усы его, бороду, глаза залил. Понимал дед все, что говорила черная тарелка, а что она говорила – этого дед не знал.

А площадь наполнилась народом, и народ спешил и толкал худую лошаденку, которая виновато хватала вислыми губами чахлые травинки, что пробивались сквозь булыги мостовой.

И был среди прочего народа мазурик в мятой большой кепке, босиком, в майке, из-под которой выпирали острые лопатки; он приподнялся к деду и стибрил у него часы-луковицу и цепь тоже. После этого он скрылся в толпе, завернул в переулок и, хоть никто не гнался за ним, чесанул со всей силы, лупя босыми пятками по пыли, и перевел дух только в ресторане «Дыра», где спросил пива с водкой, закусил соленой рыбкой и, растрогавшись, запел: «Из-под гор-горы едут мазуры».

Толпа уже большая собралась. Все на деда любуются, кобыляка старого, что на забор влез, а он все слушает тот голос московский, волшебный. Потом очнулся – хвать за часы и видит: поздно дело, пусто место.

– Кто тикалки спер, – орет.

А народ-то знай хохочет.

А народ-то знай хохочет.

– У, лярвы городские, язви в душу вас, печенку гроба мать, – завопил дед и кинулся на загорелых парней, девок в красных косынках и просто кумушек, что всю площадь кедровой шелухой захаркали.

Но видит – не пойдет здесь дело: нет среди этого народа воров. Черный стал, онемел с горя. Сел в тележку и покатил обратно в деревню. Нахлестывает лошадку да матюкается.

И с той поры радио ему – как серпом по одному месту. Из-за него он и дяденьку моего Ивана так затиранил, что тот из дому сбежал, поступил на рабфак, выучился и стал радиоинженером, довольно известным среди специалистов.

Вот и непонятно, чего от этого случая больше вышло: пользы либо вреда. Проню-то раскулачили.

СТИЛЯГА ЖУКОВ

Стиляга Жуков был ребенок, но джинсы он уже носил И всех попавшихся красоток он с ходу в ресторан тащил. (Из поэзии Н. Н Фетисова)

В один из осенних вечерков 1959-го у нас в школе состоялся вечер отдыха учащихся. И уже с утра в школе чувствовалась приподнятая атмосфера: по-особому звонко звенел звонок, по-хорошему звонко отвечали мы на вопросы преподавателей, и даже вахтерша Феня была в то утро на диво трезвая.

И не удивительно! Ведь праздник есть праздник. Все были по-настоящему взволнованы. Директор школы Зинаида Вонифантьевна сказала взволнованную, но теплую речь, а потом начался концерт художественной самодеятельности.

Пелись песни Матусовского и Богословского, разыгрывались сценки и скетчи Дыховичного и Слободского, читались стихи Маяковского, а я исполнил на домре-прима танец из оперы Глинки «Иван Сусанин». Мне аккомпанировал школьный оркестр духовых и эстрадных инструментов: баян, труба, пианино, контрабас. «Наш джаз» – как шепотом называли мы его в кулуарах (в туалете).

– А теперь – танцы! – торжественно провозгласила Зинаида Вонифантьевна.

И началось – кружение вальса, перестуки гопака и плавные переходы кадрили. Танцевали все: сама Зинаида Вонифантьевна с учителем физики по прозвищу Завман; завуч Анастасия Григорьевна, вся в пышнейших кружевах; юные, только что с институтской скамьи учительницы в длинненьких юбках и даже комсорг Костя Мочалкин, Мочалка, в курточке-«москвичке», из нагрудного кармашка которой выглядывала стальная головка «вечного пера». Сыпались кружочки конфетти, вершился бег в холщовых мешках и срезание с завязанными глазами различных конфеток, развешанных на ниточках. Взявшись за руки, шутливо кружились мы в веселом хороводе вокруг наших любимых наставников.

И вдруг все стихло.

Все стихло, потому что в зал вошел стиляга Жуков.

Стиляга Жуков был в длинном пиджаке, с прилизанным коком надо лбом, усеянным прыщами. Стиляга Жуков держал за локти двух размалеванных девиц с прическами, выкрашенными желтым.

Троица пробралась бочком и уселась рядком на стулья под стеной. Жуков выпустил локти подруг и поддернул свои узкие и короткие брюки, из-под которых ослепительно и фальшиво мелькнули красные носки.

Все стихло.

– А скажите, Жуков, кто это вас пустил сюда в таком виде? – громко спросила Зинаида Вонифантьевна.

– Тетя Феня пустила, потому что я – ученик, – тихо отвечал Жуков, глядя в пол.

– А эти кто, две… особы? – грозно поинтересовался Завман.

– Они – Инна и Нонна. Это – Инна, а это – Нонна, – так же робко объяснял Жуков.

– Нонна! – только и крякнул Завман.

– А что, Саша, – криво улыбнувшись, обратилась к Жукову его юная классная руководительница, – твоим папе и маме нравится, что ты ходишь в таком обезьяньем виде?

Тут Жуков смолчал.