Уроки английского - Евгений Эрастов

Эрастов Евгений

Уроки английского

Евгений Эрастов

Уроки английского

Евгений Ростиславович Эрастов родился в 1963 году. Окончил Горьковский медицинский институт и Литературный институт им. А. М. Горького.

Публиковался в журналах "Волга", "Москва", "Дружба народов", "Звезда" и многих других, а также в альманахах и коллективных сборниках. Автор книг "Облако" (1990), "Небесный Дом" (1997), "Зимние кузнечики" (2000) и "Калейдоскоп детства" (2000).

Член Союза писателей.

Живет в Нижнем Новгороде.

Муравейник

1

Потянуло холодом и сыростью, дни стали короче, ночи - длиннее, приземистее. Изменилась и тайга - поредела, выцветала, хотя все чаще видны были на светло-зеленом хвойном фоне узаконенные кровавые вкрапления осенней листвы - словно плевки доходяги-туберкулезника.

В эти дни Рябой понял окончательно: надо делать ноги. Ему шел уже пятьдесят пятый год, и он чувствовал свой возраст. Нужно было отсидеться где-нибудь в тепле, пусть и под чужим именем. В лагере его ожидали неизбежные болезни и голодная смерть. Как ни старался он за последние полгода увильнуть от общих работ - ничего не получалось. Казалось, что все, от начальника лагеря и до работников кухни, вступили в тайный сговор, чтобы уничтожить Рябого. Именно из-за него новый, только что приехавший из Магадана врач развернул борьбу с симулянтами. Беззубый фельдшер Михеич, глядя на притворно ковыляющего к больнице Рябого, недовольно морщился и нагловато спрашивал, что у него заболело на этот раз.

Виделись ему в невзыскательных снах теплые страны, с морем и пальмами, где он никогда не был и где ему никогда уже не побывать. Слишком много холодов выпало на его долю - в общей сложности пятнадцать лет пробыл в лагерях, и почти все - на севере. Как многие бандиты, Рябой был сентиментален, и, когда Музыкант бренчал на треснувшей гитаре лагерные попевки про мать-старушку, что напрасно ждет сына домой, да про предательницу-курву, нечаянная слеза катилась по морщинистой, задубевшей от сибирских морозов щеке старого уркагана.

Но не было в лагере ни одного вора, который в глубине души не боялся бы Рябого. И хотя Рябой давно не ходил в паханах, никто из авторитетов ему не перечил - недаром ходили по окрестным лагерям и пересыльным тюрьмам байки про его свинцовый кулак.

Угрюмая Зухра, жена туркменского скотовода, родила Рябого от русского солдата в первый день нового, двадцатого столетия и умерла от родильной горячки. Три года Ахмед жил в семье скотовода, и старшая жена была его кормилицей. Но он не помнил ни коричневых грудей с надтреснутыми сосками, ни горького солончакового запаха, ни плеска ледяной воды в арыках, ни вкуса кобыльего молока, ни ишачьих гортанных возгласов. Черная оспа, на верблюжьих скелетах приехавшая из жарких пустынь Афганистана, скосила всю семью скотовода. Лишь один Ахмед чудом остался жив, переболев этой смертельной болезнью, на всю жизнь изуродовавшей его лицо. Подобранный в кишлаке русскими солдатами, грязный и умирающий от голода, попал он в детский приют, в маленький городок на Урал-реке.

Уже там, в приюте, приобрел он кликуху Рябой, и никогда потом его уже в воровской среде иначе как Рябой не называли. И хотя было у него официальное русское имя - Осип Иванов, почти никогда он этого имени не вспоминал, и значилось оно разве что на какой лагерной ксиве. Уже в приюте приобщился Рябой к неприкаянной воровской жизни, ощутил ее дешевую романтику, раз и навсегда понял, что никакой иной жизни, кроме жизни бандита, у него нет и быть не может.

Еще весной Рябой стал серьезно думать о побеге, озирая орлиным взором два ряда колючей проволоки и молодых солдатиков на деревянной вышке. Давно он уже облюбовал высокие кусты в западной части лагеря, прилегавшие к колючей проволоке, за которой был глубокий, поросший крапивой овраг. Вся жизнь молодых ребят, дежуривших на вышке, была у него на виду. Каждый из четырех сменяющихся солдат был ему давно знаком. Особенно пришелся по душе толстоватый увалень, чуть прихрамывающий на левую ногу, который постоянно зевал и смотрел в одну точку. Рябой давно уже наметил побег на день его дежурства.

Нужно было думать и о пропитании в тайге, поскольку только до железки идти было, по его подсчетам, не меньше недели. Да и на самой дороге можно было налететь на кого угодно. Там уж на мякине не проведешь, охотником не прикинешься - каждый знает, что вокруг ни села, ни города - одни лагеря.

Вскоре выбор его пал на двадцатилетнего Сашку Щеглова, молодого вора, попавшего в лагерь за взлом деревенского магазина. С этого дня Рябой стал особенно опекать Сашку, да таким образом, что никто из блатных на этого парня уже не зарыпался. Злые языки разнесли слух по лагерю, что у Рябого на старости лет прорезалась страсть к однополой любви. Однако матерые, опытные зеки, наблюдая характер отношений Рябого и Сашки, по особым, едва уловимым признакам сразу определили, что любовью здесь и не пахнет, и с подозрением глядели на Рябого, догадываясь, что он задумал недоброе.

Сашка Щеглов воспринял заботу Рябого как нечто совершенно обыденное. Он считал себя глубоко несчастным, тупо ненавидел людей и их закон, запихавший его в лагерь за такую шалость, как воровство со взломом. Особенно злило то, что вместо сочувствия и понимания он вызывает у блатных всеобщее презрение и желание всячески унизить его. Так продолжалось долго, слишком долго, пока в лагере не нашелся сильный, опытный человек, который понял Сашку и стал его наставником и защитником.

Рябой почти сразу изложил Сашке план побега. Бандит чувствовал, что парень еще слишком зелен, слишком подвержен воровской романтике, чтобы вести двойную игру и работать на лагерных начальников.

В последний месяц в лагере открыли еще два участка работы, где не было пока сформировано стабильных бригад. Это было связано с пьянкой, неразберихой и бездарностью администрации. На утреннем разводе два бригадира-вольняшки набирали себе работников на день методом тыка. Рябой уже дважды после завтрака бегал в фанерный сортир и сидел там полчаса, а потом, когда всех уводили на работы, ползком и короткими перебежками, пока не засекли, пробирался к кустам, нырял в них и охотничьим ножом копал узкую ямку под колючей проволокой. На третий раз его обнаружил майор Гусев, начальник клуба, самый мягкий из руководства лагеря. Он шел с кухни и, несмотря на ранний час, сильно покачивался. "Стоять, сука!" - визгливо заорал Гусев, увидев Рябого. Рябой сразу стал прихрамывать. "Больной, гражданин начальник", - притворно начал он, в глубине души радуясь, что не попался на глаза другому начальнику, быстро бы прописавшему несколько суток карцера. "Сказал бы сразу, что филонишь, гад. Нет у тебя ни хрена. Я вот троих артистов освободил от общих работ на два дня за то, что они в хоре поют. А от тебя никакого толка". "Обижаете,- с издевкой проговорил Рябой. Я плясать могу". "Пшшел вон, скот паршивый", - сплюнул Гусев и, сильно качнувшись, продолжил путь по направлению к клубу.

Через три дня после этого случая, когда на вышке дежурил ленивый толстяк, Рябой вместе с Сашкой бежали из лагеря.

2

Волчица вылезла из норы. За последнее время она особенно остро чувствовала свою старость, неспособность обеспечить детенышей живой, кровавой дичью. Несколько дней назад она спутала бугорок, поросший седой травой, с затаившимся зайцем. Зрение меркло. Даже обоняние, так сильно развитое у нее в былые годы, стало постепенно сдавать. Худая, поджарая, оголодавшая, с вытянутыми сосками, она все чаще и чаще ощущала запах зайчатины, когда никаких зайцев рядом не было, все чаще хруст сломленной ветки заставлял ее вздрагивать, поднимать остроконечные серые уши и напряженно глядеть по сторонам. Неделю назад она в поисках пищи засунула лапу в дупло старой сосны и долго не могла вынуть ее назад. Наконец, собравшись с силами, выдернула, содрав кожу и изрядное количество шерсти. С этого дня волчица щадила правую переднюю лапу, стараясь как можно реже наступать на нее.

За последнее время она все чаще и чаще ощущала, что в организме ее происходит нечто особенное, что-то такое, чего раньше не было. В этом году у нее долго не наступала течка, и это было явным признаком надвигавшейся старости. Все чаще замечала она, как молодые волки равнодушно пробегают мимо, потупив глаза, обжигая ее горячим дыханием. И когда течка все-таки началась, со злобой наблюдала, как пришедшие на запах самцы не рычали и не царапали друг друга клыками, а только кругами ходили возле нее, ожидая, когда уйдет соперник.

Отцом четверых последних ее детенышей был молодой, совсем неопытный волк рыжеватой масти. Он как-то странно заигрывал с ней, по-щенячьи виляя загнутым хвостом. Ей это не слишком нравилось, она даже раза два куснула его в бок. А потом все было как всегда, и лишь только почувствовала она, как новая жизнь зародилась в ней, сразу изменила свое отношение к молодому волку. Как только он пытался с молодым нахрапом забраться на нее, волчица тут же поворачивалась и била его по морде когтистой лапой. Один раз даже сильно укусила его. Рыжеватый взвыл от боли и в ответ впился крепкими молодыми зубами в серую с подпалинами, выпадающую шерсть старой самки. Раньше ей нравилось, когда самцы хватали ее за шею зубами, особенно во время случки; теперь же, со стороны рыжеватого щенка, это показалось ей неслыханной дерзостью. Она резко повернула морду и впилась ему в ухо. Молодой волк взвыл от боли, и ярко-алая струйка крови побежала по слюнявой щеке. Он с молоком матери впитал в себя всю волчью науку и знал, что нет большего позора, чем драться с самкой. Огрызаясь и повизгивая, мелкими шагами заковылял в тайгу.