Видимость и реальность - Сомерсет Моэм

Сомерсет Моэм

ВИДИМОСТЬ И РЕАЛЬНОСТЬ

Я не ручаюсь за достоверность этого рассказа, хотя поведал мне его профессор французской литературы одного английского университета, а он был человеком столь благородным, что вряд ли стал бы рассказывать мне то, чего не было. Он имел обыкновение привлекать внимание своих студентов к трем французским писателям, которые, по его мнению, сочетали качества, лежащие в основе французского характера. Читая их, утверждал профессор, вы можете столько узнать о французах, что, будь это в его власти, он бы не доверил тем, кто призван защищать интересы французов, приступать к исполнению своих обязанностей прежде, чем они не сдадут достаточно строгий экзамен по их произведениям. Они — это Рабле[1] с его gauloiseme — особой формой сквернословия, предпочитающего называть лопату не иначе, чем чертовым совком, Лафонтен[2] с его bons sens — не чем иным как здравым смыслом, и, наконец, Корнель[3] с его panache. В словарях это слово переводится как султан на шлеме вооруженного рыцаря, но метафорически скорее означает достоинство и браваду, рисовку и героизм, тщеславие и гордость. Именно le panache заставил французских дворян при Фонтенуа[4] бросить офицерам короля Георга II: «Стреляйте первыми, господа!»; именно le panache исторг с окровавленных уст Кэмбронна[5] при Ватерлоо фразу: «Гвардия умирает, но не сдается»; и это le panache побуждает нищего французского поэта, награжденного Нобелевской премией, великолепным жестом раздать ее. Мой профессор был человеком серьезным и, по его мнению, история эта, столь отчетливо выражая три главных качества французского характера, в высшей степени поучительна.

Я назвал ее «Видимость и Реальность» — это заголовок самой значительной, как мне кажется, философской работы, которую моя страна (на благо или во зло) создала в XIX веке. Она нелегка для чтения, но увлекательна. Книга написана отличным языком с изрядной долей юмора и хотя навряд ли неискушенному читателю окажутся доступны некоторые, особенно тонкие суждения, он, тем не менее, испытает острое чувство хождения по туго натянутому интеллектуальному канату над метафизической пропастью. И читатель закроет книжку с утешительным ощущением того, что на все наплевать. Единственным оправданием в использовании названия столь прославленной книги может служить лишь то, что оно так удивительно подходит к моему рассказу.

Хотя Лизетта была философом в том же смысле, что и все мы, поскольку ее ум занимали проблемы существования, однако ее чувство реальности было столь сильно, а почитание показной стороны жизни столь искренне, что Лизетту вполне можно было заподозрить в удачном совмещении несовместимого, к чему давно стремились философы. Лизетта была француженкой и несколько часов ежедневно проводила, раздеваясь и одеваясь в одном из самых дорогих и модных ателье Парижа. Приятное занятие для молодой женщины с прелестной фигурой. Короче, она была манекенщицей. Высокий рост позволял ей с изяществом носить шлейф, а ее бедра были столь стройны, что от нее, одетой в спортивный костюм, казалось, исходил аромат вереска. Длинные ноги позволяли ей с особым шиком носить пижамы, а ее тонкая талия и маленькая грудь делали простейшие купальные костюмы предметом восторга. Она могла одевать все, что угодно. Ее манера кутаться в манто из шиншиллы убеждала даже самых благоразумных людей в том, что шиншилла стоит запрашиваемых за нее денег. Толстухи и коротышки, вульгарные женщины и простушки, костлявые и бесформенные, молодые и старые сидели в удобных креслах и, поскольку Лизетта выглядела так мило, покупали одежды, которые ей очень шли. У нее были большие карие глаза, крупный яркий рот и очень светлая, слегка тронутая веснушками кожа. Ей трудно было сохранять ту надменную, замкнутую, холодно безразличную манеру, которая считается обязательной для манекенщицы, когда неспешными шагами она вплывает, разворачивается и, с видом полного презрения к миру, сравнимого только с верблюжьей миной, уплывает. В ее больших карих глазах таился веселый огонек, а алые губы подрагивали, готовые, казалось бы, дайте только повод, растянуться в улыбке. Этот огонек и привлек внимание мсье Реймонда Ле Сюэ.

Он сидел в кресле в стиле Людовика XVI рядом с сидевшей в другом кресле женой, уговорившей его пойти с ней на просмотр весенних мод в узком кругу. Это свидетельствовало о добром расположении духа мсье Ле Сюэ, потому что он был чрезвычайно занятым человеком, у которого, как не трудно представить, имелась масса более важных дел, чем сидеть в течение часа и наблюдать, как дюжина молодых красивых женщин демонстрируют на себе волнующее разнообразие костюмов. Ему и в голову не могло прийти, что какой-нибудь из них мог изменить внешность его жены, высокой угловатой пятидесятилетней женщины с чертами лица несколько крупнее обычного. Но мсье Ле Сюэ женился на ней, разумеется, не ради ее внешности. И она всегда, даже в первые упоительные дни медового месяца, понимала это. Он женился на ней, чтобы присоединить процветающий сталелитейный завод, наследницей которого она была, к собственному, равно процветающему заводу локомотивов. Брак оказался удачным. Жена подарила ему сына, который играл в теннис почти как профессионал, танцевал так же хорошо, как жиголо[6], а в бридже был на равных с самыми опытными игроками; и дочку, которую он был в состоянии обеспечить приданным, достойным самого что ни на есть настоящего принца. У него были основания гордиться своими детьми.

Благодаря упорству и умеренной честности мсье Ле Сюэ преуспел настолько, что прибрал к рукам контроль над производством рафинированного сахара, над кинокомпанией, автомобильной компанией и газетой; и, наконец, он смог достаточно раскошелиться, чтоб убедить свободных и независимых избирателей некоего округа послать его в Сенат. Мсье Ле Сюэ был мужчиной приятной полноты и жизнерадостного темперамента с представительной осанкой, аккуратной седой квадратной бородкой, лысой головой и складкой жира на затылке. Даже не глядя на алый значок, украшавший его черный пиджак, было очевидно, что это влиятельная особа.

Мсье Ле Сюэ был не из тех, кто медлит, и когда его жена отправилась из ателье играть в бридж, он покинул ее со словами, что хочет размяться и пройтись пешком до Сената, куда призывал его долг перед страной. Так далеко сенатор, однако, не пошел, а стал прогуливаться взад и вперед по глухой улице, на которую, как он справедливо рассудил, молодые женщины выйдут из мастерской в конце рабочего дня. Не прошло и четверти часа, как появление выходивших группами женщин, молодых и хорошеньких, не таких уж молодых и далеко не таких хорошеньких, возвестило о том, что долгожданный момент наступил и через две или три минуты на улицу вышла Лизетта. Сенатор хорошо понимал, что его внешность и возраст едва ли обеспечат ему успех у девушки с первого взгляда, но он так же знал, что его богатство и положение уравновешивают эти изъяны. Лизетта была не одна, что, наверняка смутило бы человека не столь значительного, но сенатора ни на минуту не поколебало. Он подошел к ней, вежливо приподнял шляпу, но не настолько, чтоб обнаружилась лысина и пожелал ей доброго вечера.

«Bon soir, mademoiselle», — произнес он с обворожительной улыбкой. Она мельком взглянула на него, поджала свои полные алые губы, только что таившие улыбку, и, продолжая разговаривать с подругой, отвернулась и пошла дальше с уверенным видом полного безразличия. Отнюдь не обескураженный, сенатор пошел вслед за девушками на расстоянии нескольких ярдов. Они прошли по глухой улочке, вышли на бульвар и на площади Мадлен сели в автобус. Сенатор был вполне удовлетворен. Он пришел к ряду обоснованных умозаключений. То, что она возвращалась, по-видимому, домой с подругой, означало, что у нее не было поклонника. То, что она отвернулась в ответ на его приветствие, подтверждало ее порядочность, скромность и хорошее воспитание, что ему всегда нравилось в молодых хорошеньких женщинах. Ее жакет и юбка, простенькая черная шляпка и чулки из искусственного шелка свидетельствовали, что Лизетта была бедна, и, следовательно, добродетельна. В этой одежде она выглядела так же привлекательно, как и в великолепных нарядах, в которых он ее видел перед этим. Сенатор ощутил в своем сердце забавное чувство. Он давно уже не испытывал этого своеобразного ощущения, приятного, и, странным образом, болезненного, но сразу узнал его.

— Клянусь богом, это любовь, — пробормотал он.

Сенатор уже не надеялся на что-либо подобное в своей жизни и, расправив плечи, уверенным шагом пошел дальше. Он пришел в частное детективное бюро и велел навести справки о молодой особе по имени Лизетта, работающей манекенщицей по такому-то адресу. А затем, вспомнив, что в Сенате обсуждается Американский заем, поехал извозчиком к внушительному зданию, зашел в библиотеку, где у него было любимое кресло, и приятно вздремнул. Через три дня он получил требуемую информацию. Обошлась она недорого. Мадемуазель Лизетта Ларион жила с овдовевшей тетей в двухкомнатной квартире в парижском районе Батиньоль. Ее отец, раненый герой великой войны, содержал табачную лавку в небольшом провинциальном городке на юго-западе Франции. Квартира обходилась в две тысячи франков. Она вела размеренный образ жизни, любила ходить в кино, любовников, судя по всему, не имела; ей девятнадцать лет. Консьержка отзывалась о ней хорошо, а товарки по работе любили ее. Ясно, что Лизетта была в высшей степени пристойной молодой женщиной и сенатор не мог не счесть ее вполне достойной скрасить досуг человека, жаждавшего отдохновения от государственных забот и изнурительного бремени большого бизнеса.