Полное собрание сочинений. Том 14. Таежный тупик - Василий Песков

Василий Михайлович ПЕСКОВ

Полное собрание сочинений

Том 14

«Таежный тупик»

Предисловие

«Таежный тупик», серия рассказов Василия Михайловича Пескова о жизни ушедшей в тайгу давным-давно семьи староверов Лыковых, просто взорвал страну. Я хорошо помню, как мама вырезала и подклеивала репортажи Василия Михайловича, а когда вышла книжка — лучшего подарка просто не было. Вся редакция потихоньку потянулась к Пескову за автографами для мам, пап, бабушек, детей. «Таежный тупик» читали все! Семьями, поголовно.

И конечно, рассматривали фотографии Лыковых, нехитрого их скарба, избушки.

Открыл Лыковых не Василий Михайлович, в местных газетах были про них заметки. Но только Песков увидел в жизни этих отшельников уникальную историю семьи и людей, оставшихся вне мира, один на один с тайгой. Песков ездил к ним чуть ли не ежегодно, о чем вы сами прочитаете в нескольких томах его собрания сочинений. И каждый раз привозил новые и новые фото. В какой-то мере он стал им человеком близким. Но очень любопытно знать (читая «Таежный тупик>), сколько сил и хитрости Василий Михайлович положил на то, чтобы мы всё увидели своими глазами.

Он так сам рассказывал эту почти детективную историю:

«Особый случай в моей фотографической практике — встреча в тайге со староверами Лыковыми. История этой семьи была ошеломляюще интересной. Поверить в нее можно было, только увидев снимки робинзонов тайги. Но тут возникла проблема: Лыковы никак не хотели сниматься — «греховное дело!». Я был в большом затруднении, пытался снимать украдкой, издалека, но это разрушало доверие, уже возникшее при общении. И никакие уговоры не помогали. «Неможно!» — и все.

Я со временем понял причину неприятия фотографии. Староверы крайнего толка (секты) по названию «бегуны» считали, что с «миром» жить «неможно», от «мира» надо бегать и таиться. Так они и жили со времен царя Алексея Михайловича, при котором произошел церковный раскол. «Бегуны» о фотографии узнали в конце позапрошлого века и должны были определить к ней свое отношение. Они сообразили, что фотография лежит на ином полюсе их бытия, — они таятся, а фотография их как бы обнаруживает, делает известными «миру». И они наложили на «нечистое дело» запрет или, как говорят, табу. Табу всегда сильнее, если носит религиозный характер. Но это мои размышления. А Лыковы получили в наследство от предков своих не поддававшийся толкованью запрет: «Дело греховное. Только лик Божий лицезренъя достоин». Вот и мыкался я, ежегодно прилетая в тайгу, пытаясь хоть что-нибудь снять. Избу, хозяйственную утварь, огород, запасы еды, постройки — снимай, пожалуйста, а лики — «неможно». Увидев камеру, Агафья и отец ее Карп Осипович немедленно уходили в избу или падали в траву. «Хороший человек Василий Михайлович, — жаловался Карп Осипович, — но уж больно обвешан «машиночками».

Однажды я привез Лыковым несколько хорошо отпечатанных снимков в подарок, полагая, что этим смягчу отношение их к фотосъемке. Не получилось! Утром я обнаружил снимки скатанными в трубочку в кладке кедровых поленьев.

Но вода точит камень. Кто бы ни появлялся в таежной «усадьбе» Лыковых, все непременно хотели их снять. Хорониться отцу и дочери надоело, махали только рукой — «баловство это».

После смерти отца Агафью мне удалось убедить, что «грех» съемки на нее ложиться никак не может, этот «грех» я беру на себя. Агафья это размышление приняла — перестала страшиться «машинок», висевших у меня на груди, но поднятый к глазам аппарат она все-таки не терпела и либо закрывала лицо рукою, либо куда-нибудь со смешком уходила, обращая желание ее снять в некую игру в прятки. Но я нашел способ одолеть и этот рубеж — ставил в камеру объектив с широким углом обзора.

Такой объектив не требует точной наводки на резкость, и я, поправляя наводку рукою на шкале резкости, не подымал к глазам фотокамеру и щелкал, не прерывая какого-нибудь разговора. Это давало неплохой результат. Один из снимков сделан как раз таким образом. Агафья стояла против меня в трех шагах.

Говорили о чем-то, ее занимавшем, и во время этого разговора, следя за лицом собеседницы, я нажимал кнопку. Агафья щелчки фотокамеры, конечно, слышала, но либо не понимала, что идет съемка, либо мудро делала вид, что не понимает.

На снимках, сделанных украдкой, Агафья разная — то лицо блаженного человека, то излишне серьезное, то ракурс невыгодный. Нос у нее «лыковский» — великоватый, и в профиль я снимать ее избегал, не попросишь же «стань вот так». Последние годы, впрочем, с фотографией таежница почти примирилась. С шутками-прибаутками я открыто снимал ее стоящей на чердачной лестнице, во время ловли рыбы, доенья козы, игры с собакой. Частенько приходилось ей стать среди летчиков или среди навестивших ее людей — всем хотелось сняться со знаменитостью. Снисходительно улыбаясь, Агафья все это терпела, но ни разу не попросила привезти фотографии… Я предложил ей однажды посмотреть фотографии. Посмотрела, отмахнулась с улыбкой: «Баловство это!»

Без фотографий представить себе историю Лыковых просто невозможно, поэтому мы постарались дать в книге гораздо больше снимков, чем было в газетных публикациях «Таежного тупика».

Наслаждайтесь!..

Подготовил Андрей Дятлов,

заместитель главного редактора «Комсомольской правды».

1981 (окончание)

Сундук богатства

(Проселки)

В Максютово из Уфы приехала гостья. Важно, неторопливо ходила она по улице, откровенно показывала наряды. А когда пошла купаться на Белую, полезла в воду, не снимая цепочек, колец, перстней и браслеток. Кто-то сказал, что в воде от камней и песка золото, мол, «худеет», стирается. Эта полунасмешка богатую щеголиху всерьез озаботила, однако лишь на минуту.

Махнула рукой: «Поживем — наживем…»

Землячка, откопавшая вдалеке от родной деревеньки секреты «позолоченной жизни», легко понять, в глухом Максютове занимала воображение старых и молодых. Одни смеялись, другие вздыхали. Эти насмешки и вздохи на весах деревенской молвы пришли в равновесие. И, наверно, поэтому молчаливый обычно Заки Мустафьин бросил на эти весы и свою житейскую гирьку.

Неужели не понимаете, стыдное это золото! — сказал Заки, прислушиваясь возле дома к разговору парней и девушек. — Можно ль трудом все это нажить? И надо ль? Только в носу кольца не хватает…

Я застал конец затихавшего разговора, который свелся к главному из вопросов: в чем счастье, в чем в жизни богатство? Присев, неизбежно пришлось участвовать в разговоре.

Вспомнили одного из самых богатых людей — иранского шаха, улетавшего из страны своей в самолете, загруженном драгоценностями, как пещера Али-Бабы; вспомнили умершего несколько лет назад в Ташкенте от сердечного приступа индийского премьер-министра Шастри.

Он, оказалось, был бедняком. Кто был счастливее в этой короткой, быстро текущей жизни: жестокий, надменный шах или скромный, по заветам Ганди живущий индус?

Я вспомнил людей, которых знал лично. Одного смерть застала в момент, когда он, сидя на полу, пересчитывал кипу сторублевых бумажек и нанизанные на бечевку кольца. Другой, это был известный московский писатель-натуралист Дмитрий Зуев, не имел ничего в доме, кроме бумаг, чайника, ружья и болотных сапог. Зная, что умирает, он сожалел об одном только — что не увидит больше лесную поляну где-то под Луховицами. «Ты обязательно съезди… И меня вспомнишь…»

Заки, точивший на камне стамеску, в этой беседе, я чувствовал, был моим главным союзником.

В момент, когда все умолкли, он вдруг скрылся в амбаре и вернулся с зеленым обшарпанным сундуком. Поставил его на пенек, неторопливо открыл.

— А мое богатство — вот!..

И все увидели хорошо знакомые вещи: пилки, стамески, рубанки, фуганок, шершебки, отборник, рейсмус, отвес… не могу всего по памяти перечислить.

Интереса ради стали считать железки и деревяшки — сорок три добротно сделанных инструмента! Оказалось, сделал Заки все сам, исключая лишь пилки, да и то фабричные рукоятки ему не понравились — переделал по-своему.

— Ну и к этому надо иметь еще руки… — Заки растопырил над столярным своим богатством узловатые, в сухих мозолях и царапинах пальцы. — Считаю, это и есть богатство. Ставь рядом сундук с золотом и скажи «выбирай!», выберу этот вот, с инструментами.

Заки помолчал, аккуратно закрыл зеленый сундук и за ременную ручку понес его в мастерскую. В затянувшемся споре об «умении жить» была поставлена умная, четкая, всем понятная точка.

Когда все уже разошлись, я попросил Заки снова открыть сундук и подержал в руках каждый из инструментов. Все от долгого постоянного применения «обмаслилось» — поблескивало, было покрыто следами смолы и воска, пахло амбаром, где сохли дощечки, висели пучки сухих трав, мотки пряжи, пчелиные рамки, конская упряжь, связка каких-то железок, овчинный тулуп, долбленая бочка для меда.