Одна судьба (СИ) - Мэйз Евгения

Одна судьба

Евгения Мэйз

Вместо пролога

Женщина принадлежит тому мужчине, который лишил ее самостоятельности.

Жизнь коротка — нарушайте правила, прощайте быстро, целуйтесь медленно, любите искренне, смейтесь неудержимо и никогда не сожалейте о том, что было!

Глава 1

Ночное небо прорезают огни ракетниц. У меня трясутся руки и клацают зубы, сердце стучит все громче, а в голове, в сознании один за другим вспыхивают и быстро гаснут злые мысли.

— Кричите!

Я и сама ору, что было сил.

— Помогите!

Я прошу о помощи, срываю голос, но продолжаю кричать и оповещать всех, что мы живы! Нельзя отчаиваться! Ни в коем случае! Иначе, все напрасно!

— Нас никто не услышит!

Дыхание Паоло и Лизы уже не согревает замерзшие щеки, только Фрискес тарахтит, как бешеный устроившись у меня на шее, не предает меня и время от времени выдает тихое “мяу!”.

— Я сказала кричите! Вашу мать! До последнего вздоха!

Я замахиваюсь, чтобы выбросить теперь не нужную ракетницу, но мою руку перехватывают…

— Опять разбрасываешься вещами, Дарресон!

Да-да-да! Я злюсь и радуюсь. Я готова броситься ему на шею, но вместо этого ударяю его по лицу. В утешение совести могу сказать, что это получается не со всей силы, легко, едва ощутимо.

— Черт бы тебя побрал, Хеллингер! Черт бы тебя побрал! Будь ты проклят, сволочь!

Я все же обнимаю его, прижимаюсь к теплой щеке, только бы не говорить, только бы ощутить, что он это он и никакая не галлюцинация!

— Ненавижу!.. Боже, Раф!

— Алекс!

Рыкает он на меня, но я обнимаю его еще крепче и тут же выпускаю из объятий, иначе, утоплю заново.

— Раф!

К нему стремятся прижаться все те кто только что был на плаву и пытался греть о мои щеки, шею и грудь свои холодные пальцы.

— Я знал, что ты жив!

Только Лиз не отвечает. Я тормошу ее щеки, бью по ним, опять с чертовым удовольствием.

— Лиз! Нельзя спать! Нельзя! Очнись же!

Раф стреляет из ракетницы пуская во все стороны разноцветные заряды, оставляющие за собой разноцветный шлейф из искр и дыма.

— Алекс! — он тормошит меня, дотрагивается до лица. — Повтори те цифры, что я сказала тебе!

Опять эти цифры! Фрискес перестал тарахтеть. Кот едва ощущается затаившимся на затылке теплом. Энергии Рафа, его жара, объятий не может хватить на всех нас. Важны эти двое ублюдков, как он сам выразился. Им еще жить. У них все впереди.

— Семь, восемь, три.

Раф тоже выпутается. Не так уж и долго ему осталось выполнять все прихоти Карен. Потерпит. Меня ведь как-то переносил все это время!

— Женщина, ты, что издевалась надо мной в тот день?

Не было этого никогда, разве только, когда назвала его стариком. Потом он стал бесить. Я хотела, чтобы он держался от меня подальше.

— Это последние три…

Мне ужасно холодно и теперь уже не хочется говорить.

— Что?

— …из того номера.

Я отмахиваюсь от него, а потом резко открываю глаза, в ответ на его прикосновение к губам. Пощечина прорезала пустоту, вместе с тихим всплеском волн, вместе с ярко вспыхнувшим прожектором, осветившим почти посиневших нас.

— Раф!

Его уже нет рядом с нами. Его руки больше не прижимают меня к себе, не дают уплыть в неизвестном направлении.

— Мы здесь! Помогите! Мы здесь!!!

Никогда не интересовалась каково это сардине, когда ее сначала заключают в сеть, а потом выгружают в трюм. Не думала, что окажусь на ее месте, но видимо моя жизнь должна состоять из незабываемых впечатлений.

— Ребят!

Удар о палубу практически не чувствуется онемевшим от холода телом. Я пытаюсь выпутаться из сети, встать, но из этого не выходит ничего путного. Ноги не слушаются, не чувствуются, зубы стучат, ударяют по губам.

— Нас спасли вы слышите? — я тормошу их неподвижные тела. — Не время умирать!

Я слышу, как щелкают затворы. О, да! Этот звук я узнаю из тысячи других. Во мне еще живы воспоминания из Нантакета, Гарлема и Южного Бронкса.

— Не стреляйте! Пожалуйста! Мы живы!

Нет. Они это и так видят. Я же не могу подняться, выпрямиться, поднять руки. Сделать хоть что-то осмысленное.

— Мы не монстры, не существа, не зомби, — хриплю и шепчу я, не в силах напрячь замерзшие голосовые связки. — Мы обычные! Мы люди!

Я стараюсь выпутаться из сети, щурюсь от яркого света, слышу, как переговариваются люди за их источниками. Я молочу по щекам детей, выдыхаю с облегчением, когда они начинают морщиться и пусть слабо, но пытаются отмахнуться.

— Фрискес! Кот!

Неподвижное тельце животного, мокрое, такое худое и холодное как-то выбивает почву у меня из-под ног.

— Что оно делает?

— Это все-таки существо!

— Твою мать!

— Что мы наделали?!

— За борт его! За борт!

— Фрискес! Милый!

Я сначала прижимаю его к себе, а потом, пытаюсь почувствовать кожей лица его дыхание, щупаю его под лопатками, пытаясь ощутить хоть какой-то стук сердца.

— Кот! Кот ты слышишь меня?! Не смей оставлять меня кот!

Я тру его, дышу на его мокрую морду, сгибаю и разгибаю лапки, опять растираю. Он не может умереть. Никто не должен умереть!

— Пожалуйста! Пожалуйста! Сделайте что-нибудь! Это мой кот!

Я не обращаю внимание на грохот выстрелов, на искры от столкновения пуль о металлическую поверхность.

— Отставить!

Крики едва ли заглушают выстрелы.

— Я сказал прекратить огонь!!! — разносится еще громче. — Прекратить! Они нужны нам живыми! Живыми! Вашу ж мать!

Глава 2

— Мисс Дарресон, вы бы не смогли преодолеть это путешествие в одиночку.

Теперь у меня кружится голова. Я не знаю в чем причина этого состояния.

— Почему вы молчите?

Каждый раз допрос ведется в разных помещениях. Они одинаковые по своему убранству, но я уверена, что это две абсолютно разные камеры. Я знаю это, сужу по степени их освещенности. В одной из них свет тусклый, словно мы находимся в катакомбах Парижа, в другой яркий, дневной, как в той палате в которой стоит моя койка.

— Тем не менее это так, — отвечаю я, в очередной раз напомнив себе почему я так упорствую.

Обычно, я радуюсь тому, что у меня есть возможность выйти. Я могу пройтись по бесконечному количеству абсолютно одинаковых коридоров, поворотов, иногда спусков и подъемов. Все они сплошь и рядом серого цвета, с яркими вентилями, табличками, рычагами, участками ярко-желтого, красного или синего цвета. Корабль, а точнее авианосец на котором мы оказались, совсем не похож на таковой изнутри. Скорее, это завод, с лестницами, решетчатыми ступеньками, железными дверями, переборками, трубами. В одних что-то гремит, в других льется, из каких-то доносится гул и пронзительный свист.

— Эта яхта — она слишком большая для вас.

Все повторяется. Изо дня в день. Мне кажется, что это так. Потом, я найду отличия, позже я разозлюсь на них за психологические приемчики из набора опытного црушника. Сейчас мне приятно побыть в каком-то другом помещении, не быть привязанной к столу, забываясь от наркоза, просыпаясь от боли в руках, из-за исколотых вен. Их почти не видно теперь. Одному Богу известно каким образом они еще находят их. Боюсь, что скоро настанет очередь ног, бедер и паха. Тогда я буду болеть вся, начиная от подбородка, заканчивая стопами.

Как там Паоло? Как Лиз? Где Рафаэль?

— Эта яхта слишком шикарна для вас, мистер Хогарт, — отвечаю я вежливо и очень спокойно, — и потому кажется вам огромной.

Лесли Хогарт — это местный дознаватель. Он агент, хотя и не назвался таковым. Скорее всего, он представитель какой-то государственной организации. Что-то вроде ЦРУ, но на европейский манер. Уверена, что имя у него не настоящее. Оно вроде как подходит ему, но с таким же успехом он может быть Биллом Смитом.