Спасти и сохранить - Аркадий Рух

Аркадий Рух

СПАСТИ И СОХРАНИТЬ

Все вы у меня, Жилин, одинаковые — в поле брани убиенные. Это, Жилин, понимать надо, и не всякий это поймёт.

Первый

Строй легионеров, марширующий по заросшей вереском пустоши, попал в засаду перед самым закатом, когда кривой центурион Гней Сервилий уже начал высматривать единственным глазом подходящую площадку для ночного лагеря.

Ровный зелёный покров под ногами пришел в движение. Проклятые пикты, изрывшие своими крысиными норами каждый стадий! Неполная центурия, всего-то четыре десятка воинов, из них — едва дюжина стόящих ветеранов, остальные так, дрянцо, гонять и гонять еще…

«Не придётся», — мелькнуло, вызвавшая приступ ослепительной ярости.

— Сомкнуть ряды! Держать строй! — рявкнул центурион и с гордостью отметил: сомкнули. Держат.

Пикты — круглоголовые, низкорослые, даже мозгляку Квинту Люцину едва по грудь, — накатывали взбесившимся океаном.

«Скоро стемнеет», — лениво думал Сервилий, прикрываясь щитом и привычно пронзая очередного варвара. У него появились потери: молодой Маркус и еще этот… Центурион вдруг понял, что не помнит имени погибшего. Грогий? Нет, Грогия еще в Галлии убили, давно уже. Как же… Опытный воин не думал о схватке, его короткий меч сам находил верную дорогу. Центурион привык к неспешным, малозначительным размышлениям во время боя. В бою вообще не стоит думать — тело всё делает самостоятельно, а командирская глотка без лишних напоминаний выдаёт потребные команды и окрики.

«Скоро стемнеет», — вновь постучалось изнутри. Это было важно.

Сервилий видел, как мозгляк Люцин, только что почти доставший наскакивающего пикта, в глупом стремлении — добить! — делает шаг вперед, радостно наносит удар…

— Держать строй!!!

Поздно. В шее глупого — навсегда уже — Люцина появился небольшой дротик, довольная ухмылка не успела сойти с рябой физии, а сквозь не успевший сомкнуться ряд хлынули маленькие, чернявые, круглоголовые…

— Стр-ро-ой!!!

«Помирать», — прошуршало в голове. Руки продолжали привычные, единственно верные движения, а ненужный воину разум плел неторопливую нить мысли. Нет, Сервилий не собирался умирать от старости. Он видел, как это происходит: сухие дрожащие руки, слезящийся взгляд, сыплющиеся из беззубого рта крошки… Он хотел умереть, как подобает воину — под лязг мечей и хрипы врагов.

Брошенный пращёй камень разорвал бровь, кровь вперемежку с потом заливала лицо. Ерунда. Уже — ерунда. Скоро стемнеет. Тоже не важно. Плечо вперёд. Удар. Прикрыться. Шаг назад. Плечо вперёд. Удар. Прикрыться. Шаг вперёд. Солдатская пляска. Прикрыться. Шаг назад.

Центурион споткнулся о чьё-то тело. Усталость взяла своё — он упал. «Ну, вот и всё», — мелькнуло в последний раз. Впрочем, он ещё успел нанизать на выставленный меч особо прыткого пикта.

«Здравствуй, Отец-Марс!»

Второй

— Ad vitae coelumn! За жизнь небесную! — крикнул Гвидо фон Тирпенау и его отряд неостановимым потоком устремился на ряды сарацинов. Запели первые стрелы. О, музыка боя! Мелодии самых прославленных труверов и миннезингеров не сравнятся с ней! Сначала — топот копыт или, как сейчас, когда все звуки глушит мягкий песок: конский храп, нетерпеливое ржание, негромкое звяканье стремян. Потом вступают луки. У них разные голоса. Добрый английский или германский, безжалостный сарацинский или плохонький испанский — каждый берёт свою ноту. Далее — короткий стук копий и, наконец, — звон клинков. И всё это под непрестанный аккомпанемент стонов, кличей, ругани. О, музыка боя! Какой мужчина не рад тебе, не захочет танцевать с тобою! Разве что, клирики… Но их трудно считать мужчинами, особенно, если тебе двадцать три и ты — плоть от плоти рода фон Тирпенау, что идёт от побратима самого Великого Карла; если под началом у тебя отряд, где многие опытнее и старше, но никого нет лучше; если Марта ждет тебя с победой…

Марта…

— Марта фон Цвикенсдорф!!!

А отовсюду уже несётся на всех христианских языках:

— Аликс де Монпелье!

— Элеонора Пейнборо!

— Бьянка ди Калоцци!

И реют плащи, и плюмажи, и ленты. И Слово Божие ведет их к победе.

Они не надевали доспехов — только легкие кирасы. В такую жару любой металл раскаляется, подобно походному котлу, убивает вернее мусульманской сабли. На шее у рыцаря Гвидо — крошечный реликварий с кусочком Истинного Животворящего Креста, подаренный матушкой и ладанка с прядью русых волос. Ему не нужно другой защиты — Бог и Марта всегда с ним.

Копьё вышибло из седла здоровенного сарацина и с треском преломилось. Гвидо фон Тирпенау легким движением кисти чуть развернул лошадь и удержался в седле. Фамильный меч сам лег в ладонь.

Хороша хваленая дамасская сталь, да не каждому неверному по карману. Впрочем, в бездоспешном бою любой удачный удар сразу отправит невезучего воина вниз, под безжалостные копыта. Только не для того с пяти лет Гвидо обучался мужской науке у своего отца, одного из лучших клинков Священной Империи! Очередной противник допустил, наконец, ошибку, слишком широко отставив занесённую для удара руку, и тут же поплатился: рыцарь принял удар на нехитрый блок и, не прекращая движения, вонзил меч в оставшуюся беззащитной грудь. Движением коленей заставил кобылу подать чуть назад, уклоняясь от вражеского меча, и рубанул, рассекая другого сарацина до плеча.

Воспользовавшись недолгой паузой, Гвидо окинул поле битвы взглядом: совсем юный оруженосец, которому была доверена хоругвь Пресвятой Девы, едва сдерживал натиск двух здоровенных, каждый на голову выше его, арабов в обмотанных вкруг головы зелёных платках. Помнится, такие пользовались особым почётом у чтящих мерзкого Бафомета. Юноша, а с ним и бесценная материя нуждались в защите.

Он успел в последний момент, по дороге зарубив еще одного сарацина, заступившего было путь. Оруженосец, удивленно распахнув уже невидящие глаза, скользил из седла, пальцы выпустили древко… Рыцарь подхватил падающее знамя и, цепко сжимая его в левой руке, обрушился на зелёноголовых.

До сих пор ему не приходилось сражаться со столь опытными противниками. Они совершенно не мешали друг другу. Даже кони их, казалось, двигались слаженно. После нескольких неудачных атак Гвидо ушел в оборону. Знаменитая зеркальная защита — считанные воины были способны овладеть ею. Теперь судьба поединка зависела от того, насколько устали противники. Потерявший силы был обречён.

«Пресвятая Дева!» — мысленно воззвал Гвидо к развевающейся над ним хоругви. — «Не дай победы врагам своим!»

Шальной луч солнца, удачно отразившись от клинка, ослепил одного из врагов. Тот мотнул головою, рука, держащая меч, чуть дрогнула. Удар — и хлынувшая из горла кровь чёрным потоком залила белоснежный бурнус. «Спасибо, Дева!», — одними губами прошептал Гвидо. Оставшийся в живых мусульманин, прорычав что-то на своем дьявольском наречии, с удвоенной яростью бросился на него. Но ярость — не лучшая спутница для воина. Короткий обмен ударами — и конь араба, лишенный всадника, бросился в сторону, внося еще большую сумятицу в ряды сражающихся.

— Марта… — начал молодой рыцарь заветный клич, но что-то горячее и острое вошло в его спину, и Гвидо фон Тирпенау понял, что видел в миг смерти молоденький оруженосец.

Небо. Огромное, синее небо и медленно проступающий на нем Лик.

Третий

Главное было — не думать о маме.

О своей маме, вестей от которой не было с октября, только политрук часто упоминал в вечерних беседах героических ленинградцев, о самой красивой и доброй, так любящей его…

Не думать.

И о чужих матерях — тоже не думать. Ведь не только у него и у любого из сидящих рядом с ним в наспех выдолбленной траншее была мама — она была и и у того, кто сейчас пойдёт на него с коротким автоматам наперевес, у того, кого он ненавидел всей восемнадцатилетней душой, у того, кто был виноват во всем.

Не думать! Но разве можно не думать о маме? Ведь это её он, Серёжка Мальков, защищает от врагов…

Восемнадцать ему исполнилось месяц назад, в самом начале февраля. Тогда он жил у тётки в Свердловске, в эвакуации. Утром после дня рождения Серёжка пришёл в военкомат. А сегодня был его первый бой. Он всё хорошенько запомнил: куда нажимать, как разворачивать удобную тушку пулемёта. У него здорово получалось, его даже хвалили. Но сегодня стрелять будет Владимир Степанович, его Первый Номер, а Серёжка будет только следить, что бы не переклинило ленту и подцеплять новые — вон, сколько цинок аккуратно уложено в стопку Владимир Степанович уже совсем взрослый, ему двадцать четыре, он из Куйбышева и так смешно говорит букву «о», будто она у него — всегда большая. У Владимира Степановича есть жена и дочка. «Бабоньки мои» — говорит он о них… И мама у него тоже есть.