Время жить - Андре Ремакль

Ремакль Андре

Время жить

Андре Ремакль

Время жить

Перевод Лии Завьяловой

Andre Remacle

Le temps de vivre

Paris 1965

Голос Мари доносится как сквозь шум водопада. Слова проскакивают между струй. Голос Мари словно в звездочках капель.

-- Почему ты так рано?.. Сейчас кончаю... Ты хотя бы не заболел? Что ты там говоришь?

В голосе смех и слезы. Но нет, то вода смеется и плачет. Это голос Мари, лишь слегка искаженный.

Даже самый знакомый голос, если человека не видишь, звучит загадочно. Смешавшись с журчанием воды, он должен преодолеть не только тишину, но и другие преграды, звуковой барьер -- на земле, не в небе.

Луи швырнул на кухонный стол сумку, отпихнул ногой стул и плюхнулся на него.

-- Ничего... давай быстрее...

Луи говорит громко, стараясь заглушить нескромность этого купания, нескромность своего присутствия здесь, в то время как рядом, за занавеской, тело Мари, как и ее голос, словно в каплях дождя.

Занавеска задернута не до конца. Стоит чуть передвинуться -- пересесть на стул у окна, и, разговаривая с женой, он будет лучше слышать ее и видеть.

Но двигаться ему неохота. После двенадцати лет супружеской жизни он из-за какого-то странного чувства стыдливости все еще стесняется смотреть на обнаженную Мари. Переехав в эту квартиру, он оборудовал в углу кухни душ, и Мари тотчас захотелось его обновить. На радостях она подозвала Луи, и он при виде ее наготы испытал одновременно стыд и желание.

-- Была бы она живая -- ох, не отказался бы от такой бабы.

-- Не распаляйся, парень, она не взаправдашняя.

-- Дайте-ка глянуть...

-- Не пяль глаза, старина, а то удар хватит.

-- Вот это сила!

-- Не тронь, обожжешься.

-- Тебе, дядя, это уже не по возрасту.

-- Закрой глаза, Леон, не то сегодня заделаешь жене восьмого.

-- Возьми ее себе домой для компании...

-- Не зад, а сдобная булочка.

Все эти шуточки подкреплялись непристойными жестами.

Вот уже десять минут стройка взволнованно гудела. Строители выбрались из подвальных помещений, сошли с лесов и верхних этажей, побросали бетономешалки и краны, думать забыли о своих фундаментах, благо между двумя заливками бетона выдался перерыв, и окружили яму с земляной кашицей, откуда экскаватор извлек женскую статую. Еще влажный камень блестит на солнце.

А за занавеской, наверное, так же блестит под душем голое тело Мари.

Луи буквально падает от усталости. Усевшись, он вытягивает ноги и прилаживает натруженную поясницу к спинке стула.

Он еще никак не возьмет в толк, почему Мари закричала от удивления, когда он открыл дверь в квартиру.

-- Кто там? Нельзя, нельзя... Я под душем!

Одна рука статуи поднята, словно кого-то отстраняет, вторая -прикрывает низ живота. Жижа, из которой ее вытащили, длинными потоками сползает по каменным округлостям.

Когда ключ щелкнул в замке, Мари, должно быть, тоже подняла руку, а второй прикрыла живот.

-- Да это же я, ну!

А у кого же еще могут быть ключи от квартиры? Дальше этого мысли его не пошли. Забились в темный уголок подсознания.

-- Ты меня напугал...

-- С чего бы? Кто же, по-твоему, это мог быть?

-- Не знаю... Дети.

-- Разве ты даешь им ключи?

-- Иногда...

Статуя еще долго будоражила рабочих. А теперь она валяется где-то в углу строительной площадки, снова погрузившись в сон: молодой архитектор заверил, что этот гипсовый слепок никакой ценности не имеет.

Подсобные рабочие зачернили ей под животом треугольник -- последний знак внимания к статуе, прежде чем она вновь превратилась в кусок камня, куда бесполезней, чем цемент или бетон.

Она ожила лишь на полчаса, когда экскаватор обнаружил ее на узком ложе из грязи -- камень, превратившийся в женщину из-за минутного прилива всеобщего вожделения, которое ее пышные формы вызвали у этих мужчин, сотрясавшихся в непристойном гоготе; каменная статуя, по которой они едва скользнули бы взглядом, стой она на постаменте в углу просторного парка, где высокие дома, зажатые в корсеты строительных лесов, пришли на смену деревьям. Но беспомощно лежа на земле, она вдруг стала для них бабой, как-то странно затесавшейся среди грязных, выпачканных цементом спецовок.

Сегодня, как и каждый вечер, Луи клонит ко сну. Пока вкалываешь на стройке, рабочая суетня кое-как разгоняет сонливость. Зайдешь после работы в бистро -- и тоже ненадолго встряхнешься. Стоишь привалившись к стойке. Споришь о том, о сем -- о воскресных скачках или местной футбольной команде, иногда о политике. Говоришь, чтобы говорить. Пошутишь с Анжеликой, племянницей хозяина, которая ходит от столика к столику, вертя крутым задом. Сыграешь с дружками партию-другую в белот или рами. Три-четыре аперитива взбадривают, отгоняют усталость. Потом мчишься на мотороллере, ветер хлещет в лицо -- и словно бы ничего; но стоит добраться до первых домов города, снова одолевает охота спать. И уже не покидает.

Когда Луи приходит домой, его дочка Симона уже спит. Из-под двери в комнату старшего сына Жан-Жака пробивается полоска света -- должно быть, готовит уроки. Луи наскоро хлебает остывший суп, проглатывает кусок мяса, заглядывает в котелок на плите, какую еду оставили ему назавтра -- взять с собой. Он потягивается, зевает, идет в спальню, но света не зажигает, чтобы не разбудить своего младшего, Ива, посасывающего во сне кулачок. Лезет в постель, слегка потеснив свернувшуюся клубочком Мари. И тут же проваливается.

В те вечера, когда Луи попадает домой чуть пораньше, он, открыв дверь, застает Мари и детей в гостиной -- неподвижные тени в холодном свете телеэкрана, тени того мира, в который -- ему кажется -- он проникает словно обманом. Он обосновывается на кухне. Мари уже давно не встает, чтобы поцеловать его и накормить. С тех самых пор, как они завели этот проклятый телевизор!

Ест он торопливо и издали следит за черно-белыми, картинками, пляшущими на экране. Если выступают певцы, ему еще мало-мальски интересно, но если показывают фильм или спектакль, он сидит, так и не поняв до конца что к чему -- ведь начала-то он не видел.

Ему хочется посидеть рядом с Мари, но очень скоро на экране все сливается в одно серое пятно. Веки опускаются сами. Он идет спать. И не слышит, когда ложится Мари. Он-то встает чуть свет. В пять утра! До стройки на мотороллере около часа езды. Этот час езды на рассвете, гнусном, промозглом, мало-помалу разгоняет сонную одурь. Стаканчик рому, выпитый залпом в баре, окончательно его взбадривает. И так каждый божий день.

Сегодня вечером он против обыкновения вернулся сравнительно рано: поденщики в знак протеста бросили работу на час раньше, а те, кто на сдельщине, присоединились к ним из солидарности.

Парни устроили в баре собрание. Луи слушал речь профсоюзного деятеля краем уха, к нему это отношения не имеет. Его бригада договаривается об оплате за квадратный метр прямо с хозяином. Он вышел из бара вместе со своим напарником Рене, и тот сказал:

-- Сделаю-ка я своей девчонке сюрприз. Посмотрел бы ты на нее -настоящее чудо. А ты домой?

-- А то куда же? Погляжу телевизор. Не часто удается.

Сидя на стуле, Луи чувствует, как привычная сонливость еще усиливается от монотонного журчания воды. С чего это Мари надумала мыться в шесть часов вечера? Луи никогда не заявляется так рано домой -- тут что-то не так, ему это не по душе. Как и ее удивление, когда он вошел.

Ты смотри! Видать, помылась уже.

Вода не барабанит больше по плиткам. Через неплотно затянутую занавеску легкими струйками просачивается пар и осаждается на окнах кухни.

-- Все. Сейчас только ополоснусь.

Мерный стук капель возобновляется, и Луи делает усилие, чтобы освободиться от усталости, сжимающей его, будто тисками.

Извлеченная из топкой грязи, статуя выглядела, словно после купанья или душа. У нее пышная грудь, тонкая талия, округлый живот.

Луч солнца скользит по нейлоновой занавеске. Он очерчивает фигуру Мари. И эта тень, вырисовываясь на занавеске, делает Мари еще менее реальной, чем когда до него доносился только ее голос.

Похоже, она никогда не выйдет. Луи встает, подходит ближе, и голое тело жены -- как удар в лицо.

Два парня поставили скульптуру стоймя. Одна нога у нее отбита. Сбоку статуя кажется и вовсе бесстыжей: одна грудь выше другой, бедро круто отведено в сторону.

Чернорабочий-алжирец, прыгнув в яму, извивался перед ней в танце живота, медленном и непристойном. Строители хлопали в ладоши, подбадривая его. Кое-кто подпевал:

-- Trabadja la moukere,

Trabadja bono [Работай, девушка, работай хорошо (испан.)].

Остальные орали:

-- А ну, Мохамед, больше жизни.

Луи смотрел. Хлопал в ладоши. На миг поддался искушению и тоже стал раскачиваться в такт с другими. К нему подошел вечно хмурый каменщик Алонсо, с которым он, случалось, выпивал, и шепнул на ухо своим раскатистым испанским говорком:

-- Все вы бабники, и ты не лучше других. Стоит вам увидеть хоть что-то вроде женщины, и всех уже разбирает. Башка у вас не работает. Покажи тебе кусок камня, и ты уж готов. Жены тебе мало. А ведь...