Легенда о великом старце - Феликс Светов

Светов Феликс

Легенда о великом старце

Феликс Григорьевич Светов (Фридлянд)

(1927-2002)

ЛЕГЕНДА О ВЕЛИКОМ СТАРЦЕ

Рассказ

Они уселись в маленьком зальце - полуподвале. Новиков никогда здесь не был. Пока шли по улице, ныряли в переулки, он не смотрел на дорогу...

- Тут, - сказал Слава и толкнул дверь.

Новиков задрал было голову прочитать вывеску, но не успел: "Птица" или "Синяя птица" - кафе, одним словом.

Слава взял карточку, повертел и поднял на Новикова глаза:

- Знаете, Сережа... У меня родилась идея. Мы не знаем друг друга, встретились, можно считать, случайно. Пообедаем - разойдемся, увидимся ли еще?.. А разговор у нас, чувствую, пойдет о самом главном... Пить будете? Я-то совсем не пью.

Подошел официант, сонный, безразличный.

- Вы нам вот что... - сказал Слава. - Пожалуйста, две ухи и чаю с вареньем.

- Чего? - открыл глаза официант.

- Вишневого, пожалуйста. А нет, тогда повидла или чего-нибудь в этом роде.

- Коньяк, - сказал Новиков. - Если вы не пьете, мне двести грамм.

- Всё? - спросил официант.

- Всё, - сказал Слава. - Не догадались?.. Эх, вы. Ну, я потом объясню. Прошлый раз мне хотелось вас раззадорить. Такое, знаете, детское чувство, как комплекс неполноценности: нас, только что пришедших в церковь, все считают как бы людьми второго сорта - обязательно норовят уличить в незнании, в излишней экзальтации, она тоже почему-то раздражает. От этого протест - а чего, мол, стоят ваши знания и укорененность, одна косность и неподвижность!

Тут Новиков впервые пожалел, что согласился пойти с ним: как же он позабыл, кто такой этот Слава! Вот и станет час, два, пока они будут хлебать уху - да откуда здесь уха! - нести всю эту детскую околесицу...

- Я вижу, вы уже сердитесь? - смотрел на него влажноватыми глазами Слава. - Конечно, интеллигентский лепет... Но согласитесь, о чем же еще, так вот случайно встретясь, разговаривать?

Подошел официант с подносом. Поставил графинчик с коньяком, бутылку воды, салат, нарезанную колбасу, сыр.

- Не по программе, - буркнул Слава. - А где уха?

Официант не посмотрел на него: забрал поднос и ушел.

- Попробуйте выполнить программу, - нахмурился Слава. - Ладно, не в Европе.

- А что за программа? - полюбопытствовал Новиков.

- Хорошо, я вам открою карты... Вы прошлый раз заметили, что какой, мол, я философ, не знаете, а легкомыслие углядели. В чем оно вам увиделось? Что я открытыми глазами, без косности и предвзятости могу глядеть на то, на что вы, именно в силу косности и предвзятости, и глядеть не хотите?

- Так точно, - сказал Новиков, - как раз в этом и углядел.

- Об этом я и хочу с вами разговаривать.

- Здесь? - искренне испугался Новиков.

- Сто лет назад, - начал Слава, - в похожем месте, в городе Скотопригоньевске, встретились два человека. Они, правда, были братья и помоложе - старшему двадцать три года. Ну, тогда не так развивались, это у нас до тридцати лет все замерзшие, а кое-кто и до сорока дотягивает. И заказали они - те братья, если помните, уху и чаю с вареньем. Вишневым, между прочим.

- Вот оно что! Так не о том ли мы с вами будем разговаривать - что вы этого мира не принимаете? Простите, мне на самом деле не интересно.

- "Како веруеши?.." - это должно быть вам важным? Не про Господа Бога, не пугайтесь - есть Он или Его нет, не о том, как оправдать человеческую мерзость. Не с вами говорить, что Он есть, а мерзость вы превосходно оправдываете. Или объясняете. Во всяком случае, "мир принимаете", "билет" не собираетесь возвращать. Или, может быть, "бунт"?

- Не может быть бунта, - спокойно сказал Новиков.

- Но ответственность вы чувствуете, не можете не ощущать собственную вину за всё, что произошло?.. Хорошо, чтоб вам было понятней. Я, так же как один из тех братьев, которые уху запивали чаем в паршивом трактире сто лет назад, сочинил поэму. Не сочинил, а переложил. Не спародировал, а всего лишь осовременил. Очень скромно. Но это не плагиат, увидите.

- Вы читать будете?

- Нет, она у меня не записана. Пересказать могу. Она так и называется, почти как в подлиннике: "Легенда о Великом Старце". Рассказывать?

- Ну что ж, - сказал Новиков, - если хотя бы еще и чаю дадут, как в подлиннике, пожалуй...

- Конечно, без предисловия никак нельзя, - сказал Слава. - Действие происходит у меня в середине 30-х годов, могу сказать даже точно - в 38-м, в январе или начале февраля. Не случайно, как раз в то самое время Булгаков написал свой роман. Про чертовщину. О Христе вспомнил. Правду сказать, Христа у него нет - история про Пилата и про самого мастера-автора. Но, тем не менее, ощущение присутствия дьявола было тогда, может быть, более явным, чем в любое другое время за две тысячи последних лет. Русские философы в начале века не ошиблись, предрекли приближение конца Истории, не зря виделись им на маковках наших церквей розовые лучи немеркнущего Дня Грядущего. И явление антихриста предсказывали совсем определенно... Ну, не знаю, во всяком случае, это никак не литературный ход, тут не до сочинительства. Если автор оригинала моей поэмы счел возможным приурочить явление Христа к XVI столетию, полагая, что событий в Севилье, в самое страшное время инквизиции, когда там пылали костры и во славу Божию сжигали по сотне еретиков зараз, достаточно было, чтоб испытать Божие милосердие, то тут, надо полагать, и сомнений нет в правдоподобии моей истории...

- Вы не согласны? - прервал он себя. - Я вам постараюсь объяснить. Если за восемьдесят вершинных лет инквизиции в XV веке сожжено было десять тысяч человек - десять человек в месяц! - а за наиболее кровавый год якобинского террора казнено сорок тысяч человек, около трех тысяч в месяц, то в ежовщину - более пятидесяти тысяч, то есть чуть ли не две тысячи в день. За пять дней - как за всю испанскую инквизицию. Почти каждую полминуты убивали человека.

Почти каждую полминуты! Удивляться надо не тому, что Он появляется у меня в поэме, а как Его в натуре не было. Может все-таки был, да мы Его проглядели? Или согласимся, что, как у Булгакова, дьявол только шалил с писателями и показывал фокусы?..

Новиков молчал.

- Это случилось где-то в провинции, - продолжал Слава, - в каком-нибудь маленьком городе центральной России. Да хоть в Свияжске. Историческое, кстати, место, овеянное русской славой. Но то было, помнится, в XVI веке, когда Иван Грозный воевал Казань. А тут городок прославился совсем другим. Говорят, в Свияжске был открыт в 20-е годы удивительный памятник. В Москве и Питере тогда появились памятники Разину, Марату и Робеспьеру, а Свияжск всех переплюнул - изваяли Иуду Искариота. Это даже вообразить трудно, но страна у нас удивительная, а время было совсем непостижимое.

Он явился тихо, незаметно. Прошел по Свияжску, быть может, остановился возле памятника одному из Своих апостолов... Трудно представить себе, но поскольку свершилось чудо, Он беспрепятственно вышел из города и двинулся дальше, обрастая толпой, - к Москве. Если кажется совсем неправдоподобным, можно толпу уменьшить, пусть сопровождают его несколько человек двенадцать или чуть больше, неважно. Что тут удивительного? Даже в атеистических брошюрах в то время писали о "попах-передвижниках": бродят, мол, от села к селу, в узелке всё необходимое культовое имущество, потребное для ихнего мракобесия. Еще один появился... Но, как бы то ни было, без особых приключений Он добрался до Москвы.

И все-таки важно, чтоб Его узнали. Его нельзя не узнать. Он идет в Том Самом рабском виде, удрученный и сокрушенный неимоверными страданиями, по заледенелой земле. Он входит в Москву, тихо идет по изуродованному городу, мимо заколоченных, без крестов, обезображен-ных соборов, разрушенных, оставленных храмов. Он выходит на бульвары, пересекает Пушкинскую площадь а Страстного монастыря уже нет. Еще звенят трамваи, воробьи на мостовой, на бульварах заснеженные деревья, кричат вороны, мимо бегут люди с замороченны-ми лицами, обезображенными страхом и азартом, с пустыми глазами - толпа новых людей, строящих рай на земле, распявших и распинающих своего Бога, своего Христа...

Он выходит на маленькую площадь: бульвары кончились, совсем недавно здесь высился храм Христа Спасителя, почему-то я рад, что нет еще безобразного бассейна, где совсем как в аду в пару кувыркаются голые тела; только что открыли метро, забор вокруг взорванного храма - бездарное, брошенное еще через десять лет строительство.

Он останавливается на площади - и тут Его обязательно узнают. Это начало поэмы, потому что раньше одно художество, а это не мое дело... Вот вам и чай, - перебил он себя.

Официант поставил перед ними два стакана в подстаканниках, нарезанный лимон на блюдечке и вазочку с вареньем.

- Вишневое, - сказал официант и улыбнулся, глядя на Славу.

- Спасибо, - Слава был явно растроган. - А как вас по имени-отчеству?

- Родион Яковлевич, - во весь рот улыбнулся официант.

- Спасибо, Родион Яковлевич, - Слава встал и пожал официанту руку. Тот пошел от них, оборачиваясь.