Темная вода - Евгений Носов

Носов Евгений Валентинович

Темная вода

Евгений Носов

Темная вода

рассказ

Нет ничего досаднее, чем возвращаться с пустой охоты. После бессонной ночи у костра, на всполохи которого вскоре набрели еще и соседи по охотничьим засидкам, тоже выставившие свои "боеприпасы" - в знак укрепления ружейного братства; после всенощного спора о калибрах, порохах и собаках, а тем паче о политике, особенно распаляющей неуступчивость и не дающей сосчитать выпитое; после затем нетвердого, похмельного лазанья по мокрым рассветным камышам, средь чавкающих торфяных хлябей, сокрытых невесть откуда взявшимся туманом; столь густым и плотным, что перепуганный чирок, едва выфыркнув свечой из-под самого носа, тут же исчезал в непроглядном ватном небытии; наконец, после бестолковой пальбы по любому живому промельку, по всякой подозрительной загогулине, чернеющей на молочно парящей поверхности воды, - после всего этого, называемого открытием осеннего сезона, мы, невыспавшиеся, помятые, с дурным гудом в голове, за полдень засобирались домой, молча, отчужденно запихивая в рюкзаки раскиданное шмутье и лагерную утварь.

Можно было, конечно, остаться еще и на вечернюю зорьку, подождать того часа, когда земля подернется густеющей дремой, а небо еще полно прежнего озарения. В эту пору утка, прокоротав светлое время на хлебных верхах, откуда заведомо зрим и слышим любой конный и пеший, всякий пес и лис, покидает дневную кормежку и тянет к воде. На безопасной высоте она ведет свой едва ставший на крыло выводок к еще недавно тихому родному болоту, в один день истоптанному десятками охотничьих бродней, осыпанному свинцом, горелыми пыжами и окурками, чтобы забиться в крепи и перебыть там, вслушиваясь и тревожась, до первых утренних отсветов...

Вечерний подлет длится каких-то полчаса, когда стрелок, слившись с одиноким кустом, хорошо видит птицу, а она его - нет. Темный утиный рисунок четко, чеканно проступает на рьяной палевости зари. Матерая крачка сторожко поводит аккуратной, точеной головкой, посматривает, что там, внизу, коротко вскрякивает, наставляя несмышленый молодняк, несчастливо родившийся в пору предельно усовершенствованных "тозов" и "зауэров", выцеливающих их хрупкое бытие.

В этот момент и бьют утку влет хорошей, крепкой дробью, чтобы не рикошетила от плотного пера мелкой, бессильной пшенкой, а разила кучно и наповал.

Еще как сказать, что лучше: утренняя ли охота на воде или вот такая, в сухой лет, когда удачно схваченная на мушку дичь с тупым звуком падает на прибрежный бугор и стрелок не опасается ее потерять, как часто теряют подранка в болотной чаще. Здесь она сама себя добивает наверняка, грохаясь о твердь с подлетной высоты.

Впрочем, сам я не охотник, никогда не заводил ружей и со времен войны ни разу не стрелял во что-нибудь живое, и потому мои суждения об этом предмете, надо полагать, весьма сторонни и поверхностны. А напросился я на открытие сезона просто по случаю, любопытства ради, чтобы, как говорится, подышать подлинной атмосферой охотничьего празднества.

- А может, останемся? - заколебался один из двух наших Андреев, обладатель клетчатой тирольской шапочки. - Давай еще вечерок постреляем, а?

Он вопрошающе смотрел на хозяина "газика" Куприяныча, ища на его округлом, в крупных складках лице какие-либо обнадеживающие подвижки.

- Нет, братцы, - отмахнулся Куприяныч. - Вы как хотите, а я по таким дорогам ночью не ездок.

- Завтра поедем...

Куприяныч категорически зачехлил свою "ижевку" и бросил ее на заднее сиденье.

В общем, разговор кончился тем, что оба Андрея оттащили свои набитые рюкзаки в сторону, а мы - я, Куприяныч и его не то зять, не то племянник Олега - забрались в "газон" и помахали им ручкой.

Дорога и впрямь была не для всякой машины. Недавние затяжные дожди и хлебоуборочная техника - все эти "КамАЗы", "К-700" с прицепами - сделали свое черное дело. Полевые проселки, за лето было присмиревшие и даже поросшие травкой, как-то сразу утратили свою прежнюю твердь, гибло распустились, налились по низинам бочагами, расползлись вширь по зяблевым и свекольным окрайкам, а то и по неубранным хлебам, и веяло Мамаевым нашествием при виде золотистых пшеничных стеблей, вдавленных в непроворотное месиво чернозема.

Правда, за последние дни погода снова восстановилась, прозревшее солнце и неназойливый ветерок подсушили поля, на жнитве опять ожили, замелькали планками комбайны, но дорога, глубоко взрытая колесами, вздыбленная грязевыми хребтами, уже начавшими цементно цепенеть, сделалась еще больше непригодной для легковой езды.

Мы истратили не меньше часа, пока добрались до маячившей на горизонте заброшенной церквушки, убого, пустоглазо замершей среди бурого, заматеревшего бурьяна, из которого кое-где торчали ржавые, под стать бурьянам, остовы железных крестов.

Странно, но никто из нас не помнил этой церквушки. Видно, вчера при трудном подъеме на взгорок, когда "газик", рыская то вправо, то влево, будто живое существо, у которого вот-вот иссякнет последняя воля и заглохнет вконец загнанное сердце, несчастно, страдальчески выл и захлебывался, окутываясь сизым чадом, мы, напрягшись и сопереживая, вглядывались в дорогу, не имея возможности озираться по сторонам. И потому, выйдя теперь из машины, чтобы оглядеться, мы ни в чем, кроме заезженного бугра, не узнавали этого места.

Отсюда, с кладбищенского взлобья, жестким фольговым блеском воды открылся долгий, с боковыми отводками пруд, уходивший куда-то за поворот, за дальний береговой выступ. На большей своей площади пруд одичало лохматился камышами, образовавшими шумливые острова, и, очевидно, был мелок и тоже заброшен. По обоим его берегам в прогалах древесных крон тут и там проглядывали деревенские строения, изреженные и произвольно разбросанные, без признаков уличного порядка. На левой стороне за глинисто желтевшей плотиной обособленно, на возвышенном выгоне, смотрел на округу большими нездешними окнами белый, из силикатного кирпича магазин, по которому наконец мы узнали, что это и есть та самая деревня Верхние Чапыги, или Чапыги, где мы вчера крепко засели, и как раз в этот магазин бегал Олега спросить черенок для сломавшейся лопаты. Никаких черенков там не оказалось, зато Олега принес полную кепку сырых сорных семечек, а еще - подзорную трубу из тех, которые в городе уже нельзя было найти, поскольку все подзорные трубы, по слухам, скупили и увезли вьетнамцы.

Обсудив все за и против, все-таки решили больше не ехать той гиблой стороной, а попытаться обойти деревню по ее правым задам, тем паче что туда от церкви тоже вела какая-то дорога. Смущало лишь то, что правый развилок круто сбегая вниз, терялся под пологом старых сомкнувшихся ракит, и было неведомо, каково там, внизу... Но дорога эта тоже была езжена машинами тавившими по себе свежие и не весьма обнадеживающие колеи.

- Ладно, - сказал Олега, - была не была... Давай, Куприяныч, помалу, а я пойду впереди для подстраховки.

- Нет, - не согласился ехать Куприяныч. - Ты сперва сбегай посмотри, что там... А то, как вчера, опять вляпаемся, не глядя.

- Это я мухой, - согласно кивнул Олега и зашагал вниз, поплевывая подсолнечными кожурками.

Но едва он скрылся под навесом ракит, как тут же появился вновь и поспешно с застывшим лицом взбежал на гору.

- Ружье! - выдохнул он запаленно. - Дай ружье скорее...

- А в чем дело? - не понял Куприяныч.

- Кажется... кабан... - засуетился он возле машины.

- Какой кабан? Где?

Олега досадливо поморщился, выхватил чехол со своей "тулкой", накинул на шею патронный пояс и снова пустился к ракитам. Мы с Куприянычем машинально потрусили следом.

- Только сунулся туда... - возбужденным шепотом оповещал Олега, - а там что-то черное... прямо на дороге... в колее копается... Колея глубокая, одна только спина видна... Точно: кабан!

- Причудилось, поди, со вчерашнего... - ворчал Куприяныч, и тучное его лицо сотрясалось от неловкой побежки под уклон.

- Да чего мне врать! - обиделся Олега. - Вот сами увидите... если еще не смылся... Вы тише давайте... Кончай кричать...

Олега, настороженно приподняв плечи, вкрадчиво вступил в аллею, мы же с Куприянычем, тоже внутренне изготовясь, следовали за ним в пяти-шести шагах...

После открытого солнечного пространства здесь, под толщей ветвей, было серо и поначалу даже сумеречно. Повеяло горечью томленого листа, погребным духом непросыхающей земли, древесного корья. В узкой теснине одной из колей ртутно высветилась давняя, застойная вода. В той же колее чуть подальше и в самом деле шевелилось что-то невнятное, неопределенное, но явно живое.

Должно быть, почуяв постороннее присутствие, это нечто суетно зашевелилось, выпятилось черным лоснящимся горбом, приподнялось над острыми гребнями канавы и вдруг обернулось в нашу сторону.

В удивленном смятении увидели мы блеклый, желтоватый косяк человеческого лица, обернутого серым самотканым платком. Старая женщина немощно приподнялась с четверенек и, так и не выпрямившись в полный свой полудетский росток, застыла в колее. Измазанные сметанной грязью кисти рук отстранение свисали по бокам черного плюшевого полусака, тоже заляпанного шлепками дорожной жижи.