Zwergenlied - Игорь Прососов

Игорь Прососов

Zwergenlied

Не знаю, чей он примет вид,Людей в пути дурача,Кого в ночи приворожитФонарь его бродячий…

Велика и обширна Священная Римская империя! Многочисленны и добродетельны подданные ее, обильны зерном амбары, доблестны рыцари.

А в самом сердце империи торчит перстом из плоской, как стол, равнины гора, покрытая редколесьем. Над ней вздымает высокие стены замок Вартбург, чье название ни один адепт Веселой Науки не произносит без придыхания, твердыня культуры, поэзии и литературы в наш пошлый век, променявший право первородства на чечевичную похлебку будней.

Итак, цель моя была проста – добраться до Вартбурга, принять участие в поэтическом турнире[1] и всенепременно утереть нос завистникам и пустомелям, кои во множестве неприличном придерживались плана, до отвращения схожего.

Не было в те дни школяра, вечного студента, рыцаря, трубадура или повесы, не плетущегося к Вартбургу, в гордыне и наглости замыслив то же, что и я.

Наивные!

В любом случае у меня было преимущество – добытая еще в Кольмаре вороная. История с ней несомненно чересчур длинна, дабы приводить ее на этих страницах. Достаточно сказать, что в деле были замешаны: черная кошка, некий склонный к мздоимству стражник, веревочная лестница и полбочонка отменного масла.

Не важно. Преимущество повело себя по-свински, охромев где-то между Шварцвальдом и «нигде», притом второй пункт, подозреваю, был куда ближе первого. Пришлось вести животное в поводу, поминутно костеря и его, и стражника с кошкой, и выкинутые на ветер денежки.

На счастье, я учуял препаскудную вонь, понял, что она означает, – и не прогадал: прямо за поворотом дороги скрывалась скверного облика корчма.

Смердела она, прямо скажем, не фиалками. Запах честно и откровенно говорил: в богоспасаемом заведении, чья побуревшая крыша неведомым образом удерживалась поверх гнилых стен и перекрытий, каша прогорклая, а вино кислое.

Препоручив кобылу служке, меланхоличному деревенскому дурачку, велел привести лекаря – в смутной надежде, что если тварь и не удастся поставить на ноги, то, быть может, хотя бы получится сдать на колбасу селянам за пару пфеннигов.

Сам же направился внутрь, в смутной надежде ошибиться.

Надежда, как и принято в ее племени, оказалась дешевой курвой.

Получив у корчмаря – угрюмого хитрована со следами порока на лице – кружку пива, отдававшего капустой, и горшок капусты, напоминавшей вкусом скорее пиво, я притулился в уголке.

Нельзя сказать, что заведение ломилось от посетителей. Скучал над пустой похлебкой нищенствующий монах, за другим столом парочка рудокопов с близлежащей шахты угрюмо и методично обчищали в кости проезжего швейцарца, чей яркий берет загадочно мерцал в полумраке общей залы, справляясь с освещением, пожалуй, получше тусклых светильников.

Вечерело. Приперся из соседней деревушки лекарь, вернее – травник вида подозрительного и пройдошистого, разочаровав меня до озверения: выходило, что застрял я в этой дыре основательнейшим образом, до исцеления кобылы, кое обязано было произойти естественным образом, то бишь волею Господней, то бишь то ли да, то ли нет, то ли как выпадет снег, но на следующей неделе – верней всего. Что же до продажи зверюги – способных на такую покупку в округе никак не наблюдалось, равно как и идиотов, готовых сменять здоровую лошадь на больную, пусть и с доплатой.

В последнем мошенник уверял меня со всей основательностью, помянув для респектабельности Авиценну и Эскулапа.

С грустью проводив взглядом сельского грамотея, уносившего в кошеле значительную часть остававшихся у меня средств, и без того небольших, предался я греху уныния со всей доступной мне страстью.

Бросить столь ценное имущество не поднималась рука. От мысли пропустить воспетое в легендах состязание щемило сердце.

Тем временем корчма окончательно опустела. Умчался, бормоча проклятия, швейцарец, проигравшийся, но не сокрушенный; уплелся нетвердой походкой монах: очевидно, устав его, каким бы ни был он суровым, не предусматривал тех строгостей в умерщвлении плоти, кои с готовностью предоставляло наше ветхое пристанище; грустно и надрывно блевал на дворе один из рудокопов.

Дождь барабанил по крыше, а ветер так выл в трубе, будто вознамерился сдуть трактир, – что тот волк из сказки.

Оставшийся внутри рудокоп – вызывающе рыжий коренастый тип с охальной улыбочкой на устах – приглашающе махнул мне рукой и показал на недопитый кувшин с пивом.

Господа! Дамы! Что отличает истинного бурша, преуспевшего в науках и сдавшего экзамены по двум веселым искусствам – фехтованию и употреблению пива, от зеленого фукса или невоспитанного селянина?

Я отвечу честно и откровенно: понятливость и любовь к ближнему, исключительно эти два столь редких в наши дни качества!

Иными словами, я подсел, не заставляя упрашивать себя дважды. Налил, пожелал угощавшему всяческого здоровья и преуспеяния – любовь к ближнему! – и выпил кружечку одним глотком.

Рудокоп вовсе не собирался от меня отставать и немедленно сравнял счет.

Помолчали.

– Ну, сударь бурш! – говорит он после третьей кружки, то бишь мига этак через два. – Пить вы горазды! Да и повеселиться небось умеете?.. Откуда путь держите?

– Да и вы, – отвечаю, – сударь рудокоп, не промах. Зовут меня Тиль, путь держу не «откуда», а куда ноги ведут, а ведут в Вартбург. Вы же…

– Мыслю, – прислушался тут мой собеседник к продолжавшимся страданиям брата по цеху за оконцем, – мыслю, что Отто определенно не сладил.

– Не сладил, – согласился я. – Почтим его мрачную долю, да минует она нас вовек.

– Стало быть, – говорит рудокоп, – пиво тут определенно дрянь. Взгляните-ка, что у меня тут припасено!

И в самом деле, припас был достоин всяческого уважения, в коем плане я и высказался. Редко встретишь пяток бутылок отменного анжуйского, достойных самого базилевса Византии, в сумке простого рудокопа.

Впрочем, никогда не приходилось мне шарить по сумкам простых рудокопов, так что, быть может, это в порядке вещей, а я что-то упустил в жизни.

– Стало быть, клянусь дубом, терном и ясенем, – продолжал мой собеседник основательно, – вечер только начинается. Вижу ваше удивление. Вино это мы в шахтах у кобольдов крадем, но тсс!.. Вы в кости играете, Тиль?

– Играю, да и про кобольдов мне, магистру семи вольных искусств, послушать интересно. Только играть-то играю, да не вашими. Улавливаете, сударь… как вас, не припомню?

– Дуб, ясень и терновник! Вот теперь вижу, сударь бурш, – наш вы человек! Играем вашими, а то можем у корчмаря взять. Ух и повеселимся мы! А зовут меня Ротэхюгель.

И пошла потеха.

Помню, как затаскивали корчмареву корову – животное покладистое, исхудавшее до состояния скелета и с легкой безысходностью в слезящихся глазах – на крышу трактира. Помню, как пошли в деревню шалить – и стучались в дома к девкам, отчего-то не возмущенным нашей наглостью, а хихикающим.

Помню, как деревенские погнали нас вон, – и преследовали до какого-то пруда.

Многое помню, а еще более того – позабыл, да и ладно.

И, конечно же, была игра. Иногда говорят – изредка даже обо мне, что человек играет как дьявол – так вот, Ротэхюгель проигрывал как ангел.

Как это? А вот представьте играющего как дьявол – только наоборот.

Когда бы ни выдавалась ему возможность проиграть – он бросал на кон сколько только мог. Стоило появиться шансу выиграть – он начинал ставить помалу, но все равно выкидывал одни единицы.

И все это с прибауточками, улыбками и такой детской радостью, будто и не было для него большего счастья в жизни, чем смотреть, как его серебро оседает сначала в моем кошеле, а после и в карманах – изрядно раздувшихся, надо отметить.

Наконец, проиграв последнюю монету и одарив меня ослепительной улыбочкой, Ротэхюгель приуныл.

Ненадолго, как выяснилось. Полез в суму с видом заговорщицки бесшабашным и извлек некий завернутый в тряпицу предмет.

– Тиль! – говорит он проникновенно. – Вижу, ты человек бывалый, более того – благородный.

Понимаю – вот сейчас точно пришло время последней ставки.

– За то, что я деньги все потерял, – доверительно говорит, – хозяйка меня заругает да скалкой побьет, только беда не в том. Не в первый раз. Я ведь еще и деньги мастера моего ставил. А он гро-озный! Не погуби, дай отыграться. А я… цверга поставлю.

– Кого-кого? – Думаю, ослышался.

Он тряпицу разворачивает – а там в квадратной бутыли стекла темного и в самом деле цверг сидит, дремлет: седоватый, бородатый, сварливый на вид до ужаса – ну точно, цверг, да и только! Обок его наковальня да верстачок малые приспособлены. Стенки бутыли изнутри все полочками да шкафчиками увешаны – и как только держатся?