На плотах - Максим Горький

Горький Максим

На плотах

Максим Горький

На плотах

Пасхальный рассказ

I

...Грузные тучи медленно ползут над сонной рекой; кажется, что они спускаются все ниже и ниже; кажется, что вдали их серые лохмотья коснулись поверхности быстрых и мутных весенних волн, и там, где они коснулись воды, - встала до небес непроницаемая стена облаков, заградившая собою течение реки и путь плотам.

И волны, безуспешно подмывая эту стену, бьются о нее с тихим, жалобным рокотом, бьются и, отброшенные ею, разбегаются вправо, влево, где лежит сырая тьма весенней, свежей ночи.

Но плоты плывут вперед, а даль отодвигается пред ними в пространство, полное тяжелых облачных масс.

Берегов не видать - их скрыла ночь и оттолкнули куда-то широкие волны разлива.

Река - точно море. Небо над нею окутано облаками, тяжело, сыро и скучно.

Плоты скользят по воде быстро и бесшумно, а навстречу им па тьмы выдвигается пароход, выбрасывая из трубы веселую толпу искр и глухо ударяя по воде плицами колес...

Два красных фонаря на отводах все увеличиваются, становятся ярче, а фонарь на мачте тихо покачивается из стороны в сторону и таинственно подмигивает тьме.

Пространство наполнено шумом разбиваемой воды и тяжелыми вздохами машины.

- По-оглядывай! - раздается на плотах сильный грудной оклик.

У рулевых весел, на хвосте плота, стоят двое: Митя - сын сплавщика, русый, хилый, задумчивый парень лет двадцати, и Сергей - работник, хмурый, здоровый детина в рыжей бороде; из ее рамки выдаются крепкие, крупные зубы, не закрытые верхней губой, насмешливо вздернутой кверху.

- Клади лево! - снова сотрясает тьму громкий крик спереди плотов.

- Знаем и сами, чего орешь? - недовольно ворчит Сергей и, вздыхая, наваливается грудью на весло.

- О-ух! Вороти крепчае, Митюк!

Митрий, упираясь ногами в сырые бревна, тянет к себе тонкими руками тяжелую жердь - руль - и хрипло кашляет.

- Гни... бери левей!.. Черти, дьяволы! - кричат спереди тревожно и озлобленно.

- Ори! Твой-то чахлый сын соломину о колено не переломит, а ты его на руль ставишь, да и орешь потом на всю реку. Жаль было еще работника нанять кощею-снохачу. Ну, и рви теперь глотку-то!..

Сергей ворчит уже громко, очевидно, не опасаясь, что его услышат, и даже как бы желая этого...

Пароход мчится мимо плотов, с ропотом выметывая из-под колес пенистые волны. Бревна раскачиваются на воде, и скрученные из сучьев связи скрипят жалобным и сырым звуком.

Освещенные окна парохода смотрят на реку и плоты, как ряд огненных глаз, отражаются на взволнованной воде светлыми трепещущими пятнами и исчезают.

Волны сильно плещут на плоты, бревна прыгают, и Митрий, покачиваясь на ногах, крепко прижимается к рулю, боясь упасть.

- Ну, ну! - насмешливо урчит Сергей, - заплясал! Вот отец-то гаркнет тебе опять... А то пойдет да всадит тебе в бок-то раза, тогда не так запляшешь! Бери право! Ой-ну! О-о!..

И упругими, как стальные пружины, руками Сергей мощно ворочает свое весло, глубоко разрывая им воду...

Энергичный, высокий, немного злой и насмешливый, он стоит так, точно прирос к бревнам босыми ногами, и в напряженной позе, готовый каждую секунду поворотить плоты, зорко смотрит вперед.

- Ишь отец-то у тебя, как обнимат Марьку-то! Ну и дьяволы же! Ни стыда, ни совести! И чего ты, Митрий, не уйдешь куда от них, чертей поганых?.. а? Слышь, что ли?

- Слышу! - вполголоса говорит Митрий, не глядя туда, где Сергей, сквозь тьму, видит его отца.

- Слышу-у! Эх ты, тюря! - дразнится Сергей и хохочет. - Дела! продолжает он, подзадориваемый апатией Митрия. - Ну и старик - черт! Женил сына, отбил сноху и - прав! Старый галман!

Митрий молчит и смотрит назад по реке, где тоже образовалась стена густых облаков.

Теперь облака везде, и кажется, что плоты не плывут, а неподвижно стоят в этой густой и черной воде, подавленной тяжелыми темно-серыми грудами туч, - упав в нее с неба, они заградили ей путь.

Река кажется бездонным омутом, со всех сторон окруженным горами, высокими до неба и одетыми густым покровом тумана.

Кругом - томительно тихо, и вода точно ждет чего-то, слабо поплескивая на плоты. Много грусти и какой-то робкий вопрос слышится в этом бедном звуке, единственном среди ночи и еще более оттеняющем ее тишину...

- Ветру бы теперь дунуть... - говорит Сергей. - Нет, не надо ветру ветер дождя нагонит, - возражает он сам себе, набивая трубку.

Вспыхивает спичка, слышно хрипение в засоренном чубуке, и красный огонек, то разгораясь, то угасая, освещает ныряющее во тьме широкое лицо Сергея.

- Митрий! - раздается его голос. Теперь он менее угрюм, и в нем яснее звучит насмешливая нота.

- А? - вполголоса отвечает Митрий, не отводя глаз из дали, где он пристально рассматривает что-то большими и грустными глазами.

- Как же это, брат ты мой, а?

- Чего? - отзывается Митрий недовольно.

- Женился-то?! Смехи! Как это было-то? Ну, пошли вы, значит, с женой спать? Ну, как же?!

- Эй, вы, там! По-оглядыва-ай! - угрожающе пронеслось над рекой.

- Ишь ревет, снохач анафемский! - с восхищением отмечает Сергей и снова возвращается к своей теме. - Ну, скажи, что ли? Мить! Скажи, чай! а?

- Отстань, Серега! - говорил ведь! - просительно шепчет Митрий; но, должно быть, зная, что от Сергея не отвяжешься, торопливо начинает: - Ну, пришли мы спать. Я и говорю ей: "Не могу я мужевать с тобой, Марья. Ты девка здоровая, я человек больной, хилый. И совсем я жениться не желал, а батюшка, мол, силком меня - женись, говорит, да и все! Я, мол, вашу сестру не люблю, а тебя больше всех. Бойка больно... Да... И ничего я этого не могу... понимаешь... Пакость одна да грех... Дети тоже... За них ответ богу дать надо..."

- Пакость! - взвизгивает Сергей и громогласно хохочет. - Ну и что ж она, Марька-то? а?

- Ну... "Что же, говорит, мне делать теперь?" Плачет сидит. "Чем, говорит, я тебе не по сердцу? Али, говорит, я уродина какая?" Бесстыдница она, Серега!.. "Что же, говорит, мне с моим здоровьем к свекру, что ли, идти?" Я говорю: "Как хошь, мол... Куда хошь иди. Мне, мол, супротив души невозможно поступить... Дедушка Иван говорил - смертный грех это дело. Скоты мы с тобой, что ли, мол?" Плачет все. "Загубили, говорит, мою девичью красоту". Жалко ее было мне. "Ничего, мол, как-нибудь обойдесся. А то, мол, в монастырь иди". Она ругаться: "Дурак ты, говорит, Митька, подлец..."

- А, б-батюшки! - восхищенным шепотом шипит Сергей. - Так ты ей и отколол - в монастырь?

- Так и сказал, - просто говорит Митя.

- А она тебя - дураком? - повышает тон Сергей.

- Да... обругала.

- За дело, брат! Ах-ах и за дело! Вздуть бы еще надо! - вдруг меняет тон Сергей. Теперь он говорит строго и внушительно. - Разве ты можешь супротив закону идти? А ты - пошел! Установлено - ну, значит, и шабаш! Не моги спорить. А ты накося! Эко, выворотил корягу! В монастырь! Дурья голова! Ведь девке-то что надо? Али монастырь? Ну и люди нынче! Ты подумай - что вышло? Сам ты ни бэ, ни мэ, ни ку-ка-ре-ку, девку погубил... полюбовницей стариковой стала - старика во грех снохаческий ввел. Сколько ты закона нарушил? Го-олова!

- Закон-то, Сергей, в душе. Один закон про всех: не делай такого, что против души твоей, и никакого ты худа на земле не сделаешь, - тихо и умиротворяюще проговорил Митрий, тряхнув головой.

- А ты вот сделал! - энергично возразил Сергей. - В душе! Око, тоже... Мало ли что в душе-то есть. Всему запрета полагать - нельзя. Душа, душа... Ее, брат, понимать надо, а потом уж и того...

- Нет, ты это не так, Сергей! - горячо заговорил Митрий, точно вспыхнул вдруг. - Душа-то, брат, всегда чиста, как росинка. В скорлупке она, вот что! Глубоко она. А коли ты к ней прислушаешься, так не ошибешься. Всегда по-божески будет, коли по душе сделано. В душе ведь бог-то, и закон, значит, в ней. Богом она создана, богом в человека вдунута. Нужно только в нее заглянуть уметь. Нужно только не жалеючи себя...

- Эй, вы! Деймоны сонные! Гляди в оба! - раскатисто загремело и поплыло по реке.

По силе звука чувствовалось, что кричит человек здоровый, энергичный, довольный собой, человек с большой и ясно сознанной им жизнеспособностью. Кричалось не потому, что окрик был вызван сплавщиками, а потому, что душа была полна чем-то радостным и сильным, - это радостное, сильное - просилось на волю, и вот - вырвалось в гремящем, энергичном звуке.

- Ишь как тявкнул, старый черт! - с удовольствием отметил Сергей, зорко глядя вперед. - Милуются, голубки! Завидно не быват, Митька?

Митрий равнодушно посмотрел туда, к передним веслам, где две человеческие фигуры перебегали по плотам справа налево и, останавливаясь близко друг к другу, иногда сливались в одну плотную, темную массу.

- Не завидно? - повторил Сергей.

- Что мне? Их грех - их ответ, - тихо сказал Митя.

- Та-ак! - иронически протянул Сергей и подложил табаку в трубку. Снова во тьме заблестел красный огонек.

А ночь становилась все гуще, и серые тучи, черные, все ниже спускались над тихой, широкой рекой.

- Где ж это ты, Митрий, нахватал такой мудрости, а? Али уж у тебя это врожденное? Не в отца ты, браток. Герой у тебя отец-от. Смотри-ко полсотни годов ему, а он какую кралечку милует! Сок один баба. И любит она его - что уж тут! Любит, брат. Нельзя не любить козыря такого. Король козырей, бардадын отец-от у тебя. Работает - любо глядеть, достаток большой; почета - хошь отбавляй, и голова на месте. Н-да. А ты вот ни в мать, ни в отца. Мить? А что бы отец-от сделал, кабы покойница Анфиса жива была? Чудно! Посмотрел бы я, как она его... Тоже баба была - бой, матка-то твоя... Под пару Силану-то.