В незнакомом городе, в незнакомой стране - Томас Лиготти

Томас Лиготти

В незнакомом городе, в незнакомой стране

Дэвиду Тибету

Его тень поднимется в высший чертог

Посреди ночи я лежу без сна в своей постели, слушая монотонное гудение ветра за окном и скрежет ветвей о черепицу. Вскоре мысли останавливаются на городе, припоминая его со всех сторон, во всех подробностях, далеком городе у северной границы. Затем я вспоминаю кладбище на вершине холма, возвышавшееся неподалеку от окраины города. Я никому не рассказывал об этом кладбище, которое одно время было источником ужасных страданий для всех, кто искал уединения в пустынных землях города у северной границы.

Именно на кладбище на вершине холма, месте более заселенном, чем город, над которым оно нависало, было похоронено тело Аскробиуса. Обладавший репутацией задумчивого затворника, Аскробиус страдал от болезни, ужасно деформировавшей почти все его тело. Но несмотря на характерные черты его тяжкой деформации и ярко выраженный созерцательный характер, смерть Аскробиуса осталась событием, практически никем не замеченным. Вся дурная слава, связанная с отшельничеством, все сплетни, появились уже после того, как его перемолотое болезнью тело разместилось среди прочих на кладбище на вершине холма.

Поначалу никто не упоминал имени Аскробиуса, а были лишь простые вечерние толки — распространяющиеся смутные перешептывания, постоянно возвращавшиеся к кладбищу за городом и касающиеся более общих тем нездорового характера, в том числе абстрактных рассуждений о, как я понял, феномене могилы. Бродил ли ты по городу или оставался в пределах одного из его вековечных районов, сумеречные толки становились все навязчивее и однообразнее. Они доносились из темных дверных пролетов вдоль узких улиц, из полуприкрытых окон на верхних этажах старинных зданий и из самых дальних уголков гулких коридоров. Казалось, что повсюду одержимые голоса доходили до истерии, судача об одном — о «пропавшей могиле». Никто не имел ввиду каким-либо образом оскверненную могилу, которая была бы разрыта и лишена своего содержимого, или могилу без надгробной плиты, чей своего рода обитатель остался бы в безвестности. Даже я, не столь хорошо разбиравшийся в любопытных особенностях города у северной границы, понял, что имелось ввиду под словами «пропавшая могила» или «отсутствующая могила». Кладбище на вершине холма было столь плотно уставлено надгробными камнями, а земля его так обильно изрешечена захоронениями, что мне было совершенно ясно: на том драгоценном месте, где раньше находилась самая обыкновенная могила, теперь был лишь клочок нетронутой земли.

В какой-то момент все принялись выдвигать предположения касательно личности возможного жильца пропавшей могилы. А так как на кладбище на вершине холма не велось систематической записи каждого случая захоронения — когда, где и кто был погребен — дискуссии о жильце пропавшей могилы, а точнее бывшем ее жильце, всякий раз сводились к выкрикам абсурдной чепухи или же просто затихали в смутном и угрюмом замешательстве. Подобная сцена разворачивалась в подвале заброшенного здания, где вечером собрались некоторые из нас. Тогда то джентльмен, представившийся, как доктор Клатт, впервые предположил, что на плите пропавшей могилы было имя «Аскробиус». Он был почти до неприятного уверен в своем предположении, будто бы не было на кладбище на вершине холма изобилия могильных плит с ложными или нечитаемыми именами, а то и вовсе без них.

Вот уже некоторое время доктор Клатт рекламировал себя в городе, как человека, обладающего выдающимся опытом в некой отдаленно научной области. Эта личность или, быть может, самозванец, не был единственным в своем роде в истории города у северной границы. Тем не менее, когда Клатт стал говорить о недавней аномалии не как о пропавшей могиле, и даже не как об отсутствующей могиле, а как о рассотворенной могиле, остальные прислушались. Вскоре имя Аскробиуса стало упоминаться чаще всего в разговорах о жильце пропавшей — теперь уже рассотворенной — могилы. В то же время репутация доктора Клатта стала неразрывно связана с репутацией почившего, который был известен своим ужасно деформированным телом и чрезвычайно созерцательным характером.

В какой бы части города вы в то время ни оказались, Клатт был тут как тут, рассуждая о своих отношениях с Аскробиусом, которого он теперь называл своим «пациентом». В тесных комнатках позади давно закрывшихся магазинов или на углу неприметной улицы, Клатт рассказывал о своих визитах в высокий дом на отшибе, где жил Аскробиус, и о попытках излечить болезнь, от которой отшельник уже давно страдал. Кроме того, Клатт хвастал тем, как он постиг душу этой глубоко задумчивой личности, с которой многие из нас никогда не встречались, не говоря уже о том, чтобы беседовать сколь нибудь долго. Хотя казалось, что Клатт наслаждается внезапным вниманием со стороны тех, кто прежде, а может и до сих пор, считал его очередным самозванцем, появившемся в городе у северной границы, думаю, он не осознавал, сколь глубокое подозрение и даже ужас вселял он в людей тем, что кое-кто называл «вмешательством» в случай с Аскробиусом. «Не вмешайся», было, как мне казалось, негласной но редко соблюдаемой заповедью города. А распространения Клатта о доселе уединенном существовании Аскробиуса, даже если россказни доктора были обманом или выдумкой, многими давними жителями города были бы расценены как крайне опасный вид вмешательства.

Тем не менее, никто не отводил взгляда, когда Клатт начинал говорить о больном, молчаливом отшельнике; никто не пытался заставить его замолчать или хотя бы усомниться в том, что он рассказывал об Аскробиусе. «Он был чудовищем», рассказывал доктор тем из нас, кто собрался однажды ночью в здании разрушенного завода на окраине города. Клатт часто клеймил Аскробиуса «чудовищем» или «уродом», не имея, однако, ввиду гротескную внешность известного затворника. По мнению Клатта чудовищность и уродливость Аскробиуса имели строго метафизический характер и были следствием его чрезвычайной созерцательности. «Ему были доступны невообразимые силы», сказал доктор. «Кто знает, может он даже мог вылечить свой физический недуг? Но все его созерцательные силы, все медитации, непрерывно происходившие в высоком доме на отшибе, были направлены на иную цель.» Сказав это, доктор Клатт замолк в мерцании импровизированного светильника на разрушенном заводе. Будто бы он хотел, чтобы мы сами домыслили его следующие слова и таким образом стали участниками сплетен о его покойном пациенте, Аскробиусе.

В конце концов, кто-то действительно спросил о созерцательных силах и медитациях отшельника, и о том, на что они могли быть направлены. «То, что искал Аскробиус», объяснил доктор, «не было панацеей для его болезни, не было оно и лекарством в привычном смысле этого слова. Что он искал, так это абсолютное упразднение, и не только болезни, но и всего его существования. Несколько раз он даже говорил со мной», продолжал доктор, «о рассотворении всей своей жизни». Когда доктор Клатт произнес эти слова, на разрушенном заводе, где мы собрались, повисло глубочайшее молчание. Без сомнения, все мысли — в том числе и мои — внезапно устремились к одному предмету размышления — отсутствующей могиле, которую доктор Клатт называл рассозданной, на кладбище на вершине холма. «Вы же видите, что произошло», сказал нам доктор Клатт, «Он упразднил свой недуг вместе со своим кошмарным существование, оставив нам рассозданную могилу». Никто из собравшихся той ночью на разрушенном заводе, как и никто из жителей города у северной границы, не думали, что нам придется заплатить за то, о чем поведал нам доктор Клатт. Теперь все мы вмешались и стали соучастниками событий, для приличия называемых «проделкой Аскробиуса».

Стоит заметить, что город всегда населяли истерики того или иного рода. И после проделки Аскробиуса город захлестнула волна вечерних толков о «противоестественных последствиях», которые то ли близились, то ли уже проявлялись повсеместно. Кому-то придется заплатить за рассозданное существование, примерно таким было общее предчувствие, витавшее в разных местах и обстановках. Во тьме ночи были слышны гулкие крики, раздававшиеся из всех частей города, а особенно с задворок, совсем не похожие на привычные ночные сумятицы. А в последующие пасмурные дни улицы были практически пустынны. Любые прямые разговоры об особенностях ночных ужасов города были либо манерными, либо абсолютно пустыми; наверное, можно сказать, что они были, во всяком случае в тот момент, такими же рассозданными, как и сам Аскробиус.

И разумеется, именно доктор Клатт был той фигурой, которая выступила из теней старого склада, чтобы обратиться к небольшой группе собравшихся там людей. Клатт, чей силуэт был едва заметен в призрачном свете, просачивавшемся сквозь пыльные окна, заявил, что, возможно, он знает способ справиться со всем бедами, внезапно обрушившимися на город у северной границы. И хотя собравшиеся, как и все жители, не торопились и дальше вмешиваться в дело Аскробиуса, они все же позволили Клатту говорить. Среди тех людей была женщина, известная как миссис Глимм, которая владела ночлежным домом — на самом деле, чем-то вроде борделя — основными посетителями которого были приезжие, большей частью путешествующие по делам на той стороне границы. Не смотря на то, что Клатт не обращался напрямую к миссис Глимм, он ясно дал понять, что ему будет необходим помощник вполне определенного типа, дабы исполнить меры, которые он замыслил для избавления нас от незримых травм, в последнее время так или иначе сказавшихся на всех. «Этот ассистент», подчеркнул доктор, «должен быть человеком не слишком чувствительным и не особо умным. В тот же время», продолжал он, «человек этот должен обладать приятной внешностью, лучше даже хрупкой красотой». Далее доктор Клатт объяснил, что упомянутый помощник должен быть направлен той же ночью на кладбище на вершине холма, ибо доктор ожидал, что облака, весь день душившие небо, останутся там и дальше, отсекая лунный свет, обычно так неприятно падающий на скученные могилы. Казалось, что доктор проговорился, открыв свое стремление к максимальной темноте. Разумеется, все, находившееся на старом складе, поняли, что “меры”, предлагаемые Клаттом, были очередным вмешательством со стороны того, кто, практически наверняка, был самозванцем худшего пошиба. Однако все мы уже были так сильно замешаны в проделке Аскробиуса, и всем нам так сильно не хватало собственных идей для спасения нашего города, что никто не попытался уговорить миссис Глимм не делать для доктора с его планом того, что она могла.