Николас Яворский. Городская сказка - Катя Зверева

Катя Зверева

Николас Яворский

Городская сказка

Часть первая

Николас Яворский (Париж, Франция)

Кто-то, шедший по тротуару, вспугнул стаю голубей. Серые птицы взлетели вверх шурша крыльями, поднимая пыль и мелкий мусор. Они пролетели несколько метров и опустились на асфальт рядом с длинным фонарем и скамейкой, где кто-то вчера вечером рассыпал семечки.

Было раннее утро. Такое раннее, что полумгла еще окутывала улицу, и туман забирался в карманы куртки идущего, норовил проникнуть под воротник, отчего человек ежился и старался глубже закутаться в шарф. Он шел задумавшись, стуча по асфальту каблуками башмаков, не заметил даже дворника с метлой, растерянно смотревшего на прилетевших голубей.

Темные волосы падали ему на лоб, закрывая глаза. Но даже сейчас, когда он шел с опущенной головой от не дававших ему покоя мыслей, прохожий мог увидеть лихорадочный блеск его темно-зеленого взгляда, и, едва увидев, сразу же отшатывался в сторону, словно не желая попасть в поле зрения этого странного человека. «Маг! Алхимик!» – проносилось в голове у пугливого иностранца, наслышанного о мистических явлениях Праги. «Шулер! Аферист! Шпион!» – злобно шептал вздорный старик, выгуливавший ободранную собаку.

Человек шел слегка ссутулив плечи и при этом как-то нервно, резко выбрасывал тело вперед. Кроме того, встреть вы его, вам могло бы показаться, будто он проверяет что-то, спрятанное под курткой, при этом страшно боясь потерять этот предмет, так как время от времени, воровато оглядываясь, он хлопал рукой по внутреннему карману.

Человек шел долго – стуча ботинками по каменистому тротуару, он иногда поднимал взгляд и оглядывал то, что попадалось ему на пути – готические соборы и ратуши, костелы, закрытые еще пабы, магазинчики и спящие дома. Он не взял такси в этот ранний час, потому что явно хотел проветрить голову. Шел долго – может быть, час, может, два, вглядывался в давно забытые очертания Праги. Было похоже, что он приехал издалека.

Человека звали Николас Яворский.

Ему было двадцать семь лет отроду, и он был русский по происхождению – не чех и не поляк, как могло показаться на первый взгляд; имел довольно высокий рост и телосложение достаточно крепкое и не хилое. Одет был просто: потертые джинсы, ботинки из старой коричневой кожи, клетчатый шарф и мятое пальто темно-синего цвета – ничто из его костюма в это утро не раздражало взгляд своей необычностью. По виду он был совсем как Павел Гуров из Санкт-Петербурга, только казался несколько крепче сложенным, имел не такие белоснежные зубы и ел мясо. Кроме этого поразительного сходства и ряда несущественных отличий можно назвать, пожалуй, еще одно: Гуров говорил, что любовь – наркотик, из чего следовало, что он, Гуров, сам никогда не влюбляется. Яворский был гораздо менее осмотрителен в этой сфере жизни человека и подвергался подлой зависимости не раз.

Об этом они часто разговаривали в бытность Яворского в северной столице. Николас в те молодые времена сделал так, чтобы два последних этажа Дома Дингера достались именно Павлу и его небольшому бизнес-начинанию, после чего их знакомство стало чуть более дружеским и неформальным, чем деловым – настолько, насколько эта два человека вообще могли дружить.

Яворский шел по Карлову мосту, окутанному утренним туманом, и скульптуры святых каменными глазницами глядели на него со своих постаментов. Аромат древесной туалетной воды тянулся позади него, оставляя еле уловимый след. Полы пальто развевались, действительно делая его похожим на мага. Яворский усмехнулся. Красная полоска солнца уже показалась из-за горизонта. Пражский ветер лохматил ему волосы, приносил аромат утренней Влтавы и рождающегося дня.

Он посмотрел на часы, которые висели на ратуше, и ускорил шаг: стрелки приближались к пяти часам утра. Скоро улицы начнут наполняться людьми.

Через четверть часа он появился перед домом желтого, вытертого от времени кирпича в Малой стране. Зашел в подъезд, не обратив внимания на радостно кинувшего «Доброе утро, пан Николас!» консьержа и поднялся на пятый этаж. Оказавшись в квартире, устало оперся об стену и оглядел свое место в мире, которое занимал летом – между своим четвертым и пятым годом в Сорбонне.

Здесь все было по-прежнему. Простое, но просторное жилье для молодого, ни с кем ничем не связанного мужчины. Бар в гостиной, вазы из богемского стекла на барной стойке, старинные пыльные винные бутылки и скрипка в углу – скрипка, которую она так и не забрала. Кускам ткани удалось спасти от пыли только кресло в гостиной, кровать в спальне и пару стульев.

Он осторожно достал из внутреннего кармана куртки мятую фотографию, долго глядел на нее, вчитывался в строчки, написанные на обороте, и хмурил брови.

Повесив куртку на вешалку в прихожей, скинув ботинки (которые с гулким стуком упали на пол) и, задернув шторы, при этом окинув быстрым взглядом улицу внизу, он лег на кровать с явным намерением проспать до позднего вечера.

На крыше Дома Дингера есть знаменательная для Петербурга достопримечательность – купол Дома Дингера. Гуров говорил, что подсветка купола зависит исключительно от курса доллара, а не от его собственного, гуровского, настроения.

– Вот она от тебя ушла, и как это помогло тебе? – говорил Гуров, запивая свои горькие слова водой без газа. – Как это улучшило твою жизнь?

– Но человек не должен быть один, – возражал ему Яворский. – Это скучно. Это нерационально. Тогда ради чего все? Вот ради чего ты работаешь каждый день? – Тогда Николас носил усы, модную стрижку и вообще выглядел довольно комично, как, впрочем, и Павел – тот не снимал капюшон черной кенгурушки даже ночью, стоя в этом куполе и беседуя с человеком, которого неплохо знал.

– Я бы назвал тебя идеалистом, если бы знал, что это не заденет тебя, – сверкая очками, улыбался Павел.

– Так ради чего?

– Исключительно ради себя самого.

***

Надо сказать, все эти годы Николас вел далеко не праведный образ жизни. И на земле едва ли нашелся хотя бы один человек, которому он не был бы противен. Он скитался по миру, жил даже в России, в Петербурге. Яворский никогда не имел собственного дома, и везде, где жил, арендовал комнаты или квартиры.

Ему было двадцать семь лет, и, благодаря своим «известнейшим и благороднейшим», русским к тому же, по происхождению предкам, он окончил университет в Сорбонне, откуда вынес много полезного и лишнего одновременно. Он завел было себе дело – купив комнату в кирпичном пятиэтажном здании в Париже, практиковал психотерапевтом. Но страсть ко всему новому, загадочному и неизвестному гнала его все дальше и дальше, в Тибет, в Ирландию и на Кубу, пока он, наконец, не вернулся во Францию, где провел ни много ни мало восемь лет своей жизни.

Яворский довольно холодно относился к женщинам, считая их лишним звеном в жизни человека, но, возможно, это убеждение возникло у него в то самое время, когда Lene покинула его. Лене была немкой – высокой, всегда аккуратной, знающей себе цену женщиной. Она носила длинный хвост и очки в черной оправе. Кажется, она была немногим старше его. С тех пор ее фотография неизменно присутствовала в его бумажнике. Lene тоже была психотерапевтом.

Будучи студентом Сорбонны и живя в маленькой квартирке с видом, Яворский научился ценить произведения искусства и знал им цену. Он полюбил в те годы оперу и частенько захаживал в Гранд-Опера, он полюбил скрипки, которые могли играть так страстно и увлекательно, как ни один другой музыкальный инструмент, и после слушал их в лучших консерваториях мира.

Его ждала блестящая карьера доктора, прояви он больше усидчивости и усердия. Но Яворский не хотел заниматься врачеванием душ, кропотливой и долгой работой. Николя (как звали его в колледже) был слишком не заинтересован в том, что принято называть материальными благами и в том, что в наше время характеризует жизненный успех – деньгами. Но, как это часто бывает в наше время, деньги у него были.

Что примечательно, он никогда не находился подолгу в одном месте. Часто, вернувшись из очередного путешествия, через два дня уже уезжал в другой город, а то и в другую страну. Возвращаясь, Яворский становился еще более насмешливым, циничным и замкнутым, чем когда-либо в другое время.

Николас Яворский, несомненно, был красив той особенной красотой, которая отличает человека не столько благородного, сколько долго работавшего над собой и своими мыслями, ибо знание чего-то недоступного пониманию обычного человека неизбежно возвышало его над всеми.

После того, как он окончил Сорбонну, заняться ему было решительно нечем. Он пробовал было работать, но довольно быстро осознал, что работа – не его сильная сторона. В офисе крупного французского банка он постоянно зевал, вытянув длинные ноги в проход «оупен-спейса». И когда руководитель департамента в очередной раз споткнулся о его остроносые ботинки, был уволен.