Слушай, тюрьма ! - Зоя Крахмальникова

Крахмальникова Зоя

Слушай, тюрьма !

Зоя Крахмальникова

Слушай, тюрьма!

Лефортовские записки

Письма из ссылки

Я строю монастырь

Вместо эпилога. Духовная пустыня.

ОБ АВТОРЕ

Зоя Александровна Крахмальникова родилась в 1929 году в Харькове. По окончании Литературного института им. Горького в Москве она работала в издательстве "Советский писатель", в журнале "Молодая гвардия", в "Литературной газете" и была членом Союза журналистов СССР. В 1968 году получила степень кандидата филологических наук в Институте мировой литературы Академии наук СССР. К 40 годам она достигла успеха, положения, известности как профессиональный литератор, автор нескольких литературоведческих книг, многочисленных статей, переведенных книг. Она работала старшим научным сотрудником в Институте социологии, а затем в Институте философии АН СССР.

В 1971 году Зоя Крахмальникова пришла к православию. В 1974 году неизбежно последовало ее увольнение с работы, но она продолжала писать, и главным образом о необходимости религиозного возрождения в России. Печаталась она в самиздате, так как государственные издательства были теперь закрыты для нее.

Зоя Александровна отказалась от светской жизни и посвятила себя бескомпромиссному служению Христовой Истине словом и делом. Стремясь умножить данный ей литературный талант и одновременно утолить духовный голод своего народа, Зоя Александровна начинает составлять сборник Христианского чтения "Надежда" - наподобие тех, которые выходили в дореволюционное время.

С 1976 года "Надежда" издавалась в самиздате, а затем переиздавалась на Западе издательством "Посев". Эти сборники стали неоценимым даром православному русскому народу. Он был куплен ценою исповедничества его составителя, ценой испытаний, выпавших на долю ее родных и друзей.

Миссионерская деятельность Зои Крахмальниковой оказалась неугодной атеистическому режиму, и она была арестована 4 августа 1982 года. Участь ее тронула многие души верующих христиан как в Советском Союзе, так и за его пределами. За нее молились, в ее защиту писали и со страхом ожидали дня суда над ней. 1 апреля 1983 года ее приговорили к одному году лагерей строгого режима и пяти годам ссылки, но не за ее миссионерскую деятельность, а приписав ей "антисоветскую агитацию и пропаганду в целях подрыва советской власти".

В последнем слове на суде Зоя Крахмальникова виновной себя не признала: "В появлении "Надежды" не было ни моей заслуги, ни моей вины, я всего лишь попыталась восстановить то, что было оборвано шестьдесят лет назад. Богу было угодно, чтобы Христианское чтение возобновилось здесь, на русской земле, которая была крещена тысячу лет назад, и если не я, так эту работу выполнил бы кто-нибудь другой. "Надежда" делалась для верующих, для всех, кто ищет Слово Божие, а потому в издании этих книг в том или другом издательстве за рубежом нет никакого преступления... Радуйтесь, а не огорчайтесь, ибо во всем воля Божия... Слава Богу за все!"

Годы ссылки Зоя Крахмальникова провела в холодном Алтайском крае, в крайне тяжелых условиях, при недостаточном питании, без медицинской помощи, под постоянным надзором. Последний год ссылки она провела вместе с мужем Феликсом Световым в алтайском поселке Усть-Кокса. Согласно амнистии заключенных в связи с так называемой "перестройкой", уже в марте 1987 года им было предложено освобождение в обмен на заверение в том, что они не будут нарушать закон (исповеданием веры?!), но они отказались подписать его и оставались в ссылке до начала июля, когда им было сказано, что они могут уезжать когда хотят. Они вернулись домой 17 июля 1987 года.

Зоя Крахмальникова продолжает писать. Особенно известными стали ее статьи о "сергианстве" в Русской Православной Церкви и его последствиях, написанные уже после ее возвращения из ссылки: "Горькие плоды сладкого плена", "Еще раз о горьких плодах сладкого плена", "Между страхом и надеждой", "В поисках обещанного рая" (очерки об истории Русской Православной Церкви XX века).

Братство "Православное дело"

ЛЕФОРТОВСКИЕ ЗАПИСКИ

ВРАТА АДА

Человек ненавидит Бога.

Он хочет Его убить.

Сначала он убивает Бога в себе, потом он хочет убить Его во мне, и, если я не даю убить своего Бога, он сажает меня в тюрьму, в лагерь или ссылает в пустыню. Мир живет ненавистью к Богу, эта ненависть есть единственная сила для строительства мира как кладбища, как поля, засеянного человеческим прахом. Единственная сила, которая взорвет мир, когда Бог захочет прекратить эту пошлость, не зависимую ни от социальных причин, ни от политики, ни от морали и нравственности.

Тюрьма срывает покровы с мира. Земля оказывается маленькой песчинкой в ладони Бога.

За дверьми камеры по лефортовским мосткам грохочут сапоги надзирателей, слышатся чавканье и щелканье открываемых "кормушек" - кого-то берут на "вызов".

Я жду, когда откроется и моя "кормушка". Жду, и сердце мое вплывает в Божий мир, мир любви и света, где маленькой песчинкой трепещет Земля, слитая со своей тюрьмой и со своей камерой - временем и пространством, которые будут сожжены огнем, вызванным на себя человеком, ненавидящим Бога.

Непостижимый, невидимый, незнаемый мир, созданный из ничего Словом Божиим, мир, в котором жалкой песчинкой трепещет Земля, ожидая огня, обещанного Богом, вмещает невмещаемое: любовь Бога к человеку, свободу человека и смирение Бога.

Не может быть! Не может быть, что вот этот человек, который ведет меня на допрос, мерзко чавкая (чтобы предупредить других, так же, как он, ведущих на допрос других преступников, - мы не должны видеть друг друга), обладает свободой!

Мы с ним в тюрьме, он ведет меня на допрос, где от меня будут требовать, чтобы я ненавидела Бога.

Мы идем длинным гулким коридором, внизу часовой машет флагами. Это регулиров-щик, он следит за нашим продвижением, и белые флаги должны дать знак другим конвоирам, ведущим других зэков, когда мы уйдем в боковой отсек.

Это не похоже на военную игру, это не маневры, это - тюрьма. Она поставлена и усовершенствована свободой человека.

Мне это знание дается не сразу.

Мучительный проход по гулким тюремным коридорам, память сердца и ума, сонмы прошедших перед моими глазами людей, их речи, споры с друзьями и недругами, вопрошания заблудшего ума, иссохшей без живой воды души, разоблаченные и тайные обманы и многое другое, из чего складывается странствование по этой Земле, - все устремлено в конце концов к тому, чтоб в одно мгновение человек наконец понял, что такое свобода, этот непостижимый дар Бога, и на что она обращена.

Вслед за этим он обязательно узнает, даже если это произойдет накануне его ухода с Земли, что в этой короткой жизни свобода дана для действия, для выбора между ненавистью к Богу и любовью к Нему. В той, вечной жизни свобода, изжитая здесь, станет для души адом или раем. О, как несказанно прекрасен Твой, Господи, замысел о нас, жалких рабах Твоих, как возвеличил Ты человека, позволив ему выбрать Тебя!

За мной задвинулись врата ада. Огромные, черные, они внезапно сомкнулись почти бесшумно, и бездна поглотила меня. Ты не выйдешь отсюда, пока не отдашь все до последнего кодранта (Мф. 5, 26), - сказал во мне мой трезвый голос. После того как, на сей раз уже не бесшумно, а с лязгом, закрылись еще одни врата - дверь камеры.

Бог раздвигал врата ада постепенно.

По мере того как я отдавала кодранты, Он снимал для меня, слой за слоем, кору, обнажая мир. Ворота в Лефортовскую тюрьму, показавшиеся мне вратами ада, так же как и двери камеры, были всего лишь вещественным знаком, символом закрытого отныне для меня мира. Мира, который я должна была вернуть Богу. Мира, в котором плачет моя дочь. Прощаясь со мной, она спрашивает: "Мы увидимся еще когда-нибудь с тобой?" Мира, где четырехмесячный Филипп, мой нежно любимый внук, внимательно следит за тем, кто делает обыск в его комнате, склоняясь перед ним своей незнакомой чернотой. Я знаю, что это - первая бессонная ночь в его жизни (я помню такую же ночь, мне восемь лет, 1937 год, в харьковской квартире идет обыск, арестован мой отчим, впоследствии реабилитированный посмертно).

Этот мир - о, сколько в нем - я должна отдать до последнего кодранта, чтобы выйти отсюда. Но отсюда совсем не значит "из тюрьмы".

Тюрьма сама принадлежит этому миру. Мир не бывает без тюрем, а христианство не бывает без креста. Я знала, что это так, но знать и жить не одно и то же.

У нас нет языка, кроме языка Священного Писания и священного языка молитв, чтобы описать жизнь души, проникающую в мир с открытыми вратами, со сброшенной корой.

Надо выйти из себя, чтобы обрести этот язык, покинуть себя внезапно и с содранной кожей, с душой, сбросившей кору, усвоить другой язык.

Там, вне себя, мы начинаем говорить иными языками Богу и друг другу.

Я не знаю, как Бог открыл эти врата (нет, не лефортовские, не о них речь, все тюремные врата открываются и закрываются в этом мире, в этом времени).