Грегорио, друг Эрнесто - Юлиан Семенов

Семенов Юлиан Семенович

Грегорио, друг Эрнесто

Юлиан Семенович СЕМЕНОВ

ГРЕГОРИО, ДРУГ ЭРНЕСТО

Грегорио долго смотрел на предзакатное багряное небо, в котором плавали сиреневые щуки с оскаленными пастями, - такие здесь странные облака. Он достал из нагрудного кармана вылинявшей полотняной куртки тобако - длинную толстую сигару, неторопливо, замирающе раскурил ее, а потом глубоко затянулся - в отличие от других кубинских курильщиков, которые лишь смакуют во рту пьянящую горечь черного табака.

- С Сан-Сальвадора задувает норд-вест, - сказал он.

- Оттуда идет циклон, - согласился патрон* нашей барки <Сигма-8> Луис. - Об этом сегодня дважды передавали по радио.

_______________

* П а т р о н - капитан (исп.).

- Я не слушал радио, - ответил Грегорио. - Просто я чувствую, когда с Сан-Сальвадора задувает норд-вест.

- Чем же ты это чувствуешь? - спросил патрон Луис. - Кожей?

- Кожей это не учуешь, - сказал Грегорио. - Ты же видишь, - он поднял сигару над головой, и серо-голубой дымок начал ввинчиваться в теплую тишину неба, - пока не дует. Я это чувствую не кожей. Я это чувствую старостью.

- Вьехо*, - подмигнул сервидор Томас, матрос-кок, а на самом деле тоже <патрон де барка>, капитан шхуны, но он сейчас учится в Гаване и поэтому не капитанствует. - Они все знают, эти вьехо, нет от них спасения...

_______________

* В ь е х о - старик (исп.).

- Ты и вправду не слышал радио, старик? - спросил Хуан, наш макиниста - механик и одновременно рулевой.

- У меня внутри свое радио, - усмехнулся Грегорио. - Оно меня никогда не подводит. Из тех семидесяти лет, что я плаваю на море, оно меня ни разу не подводило, это мое радио.

А из семидесяти лет, что Грегорио плавает, - всего-то ему уже восемьдесят, - двадцать четыре года он был патроном яхты <Пилар>, принадлежавшей гражданину США, жившему на Кубе. Американца звали Эрнест Хемингуэй.

- Мы успеем, вьехо? Мы сможем поставить снасть? - спросил патрон Луис. - Или начнет задувать так, что нам придется убегать в Харуко?

- Горло у меня пересохло, - ответил Грегорио. - Ты же знаешь, мой маленький дружочек, как у меня плохо с горлом.

- Налей ему рома, Томас, - усмехнулся патрон Луис, сероглазый, маленький, ловкий рыбак, отец которого, друг Грегорио, стал кубинцем шестьдесят лет назад, приехав сюда из далекой испанской провинции Галисия, из тихого, прекрасного города Сантьяго де Кампостелла.

Грегорио попробовал то, что ему протянул Томас, и брезгливо вернул стакан сервидору.

- Это лимонный сок, сахар и лед, - сказал он. - Для дайкири, которое лечит мое горло, здесь недостает только одного - рома. Когда человеку пошел девятый десяток, его довольно трудно обмануть.

Томас плеснул рома из большой пузатой бутылки в стакан Грегорио.

- Мас, - сказал тот. - Еще.

- Но это же будет алкохол, сплошной алкохол, - сказал Томас.

- Ром - это ром, а не алкохол, - ответил Грегорио. - Мас, пор фавор*.

_______________

* М а с, п о р ф а в о р - еще, пожалуйста (исп.).

Медленно и вкусно выцедив сквозь зубы дайкири, Грегорио подмигнул патрону Луису:

- Вот теперь иное дело. Поехали. Мы успеем поставить снасть до того, как начнет задувать.

Тар-так-тар - застучал движок; уу-ффрр - забурлило под килем, и, рассекая воду, тугую, прозрачную, слезливо-чистую, мы пошли из Кохимара в море, в Карибы, и зеленый берег все уменьшался, и уже не видны были черные стволы пальм, их маслянистая, игольчатая листва, желтые, спелые орехи, и только торчали сахарные зубы гаванских небоскребов, и казалось, что торчат они из воды, будто диковинные, сказочные города в океане...

- Хемингуэй был мальчишкой, когда я с ним познакомился, - Грегорио снова глубоко затянулся, и голубые глаза его - зоркие, мудрые, спокойные на мгновение исчезли, прикрытые, словно вздохом, тяжелыми веками. - Это было в двадцать пятом году. Он тогда еще не был Папой. Он стал Папой, когда ему сравнялось сорок - это еще даже и не возраст истинного отцовства, это жеребячий возраст: голова вроде б и ничего, варит-крутит, и на сердце зазубрины есть, а вот тело - поди с ним управься!

- Ты это своей Долорес расскажи, - посоветовал патрон Луис.

Слушая Грегорио, он насаживал на огромные кованые крючки полосатых жирных макрелей; надо сделать сто таких наживок, пока шхуна идет к месту лова, чтобы взять хороших акул - тибуронов, эмперадоров и агух сине-полосатых, реактивно устремленных (только что без турбин) рыб-мечей.

- Я это рассказывал моей Долорес в девятнадцатом году, когда женился на ней. Я сказал ей, мой маленький дружок, что я моряк...

- А что, она думала, ты - маэстро*?!

_______________

* М а э с т р о - учитель (исп.).

- Она не думала, что я маэстро, я до сих пор неграмотен, хотя, как тебе известно, я очень красиво расписываюсь, но я намеренно подчеркнул в нашем решающем предсвадебном разговоре, что я - моряк.

- Ты провел свой предсвадебный разговор ночью, вьехо? - спросил Томас.

- Она же была единственной невестой, мальчик, - ответил Грегорио, и я услыхал и зримо ощутил образ Дон Кихота Ламанчского, влюбленного в Дульсинею из Эль Тобосо, - она была официальной невестой, а не портовой, а с настоящими ночью мечтают о будущем или поют...

- Ну и что ты ей <подчеркнул>? - спросил Томас.

- Я подчеркнул в нашем предсвадебном разговоре следующее: <Я моряк, Долорес, я люблю море и никогда ему не изменю. Я буду плавать в разные страны, заходить в иностранные порты, пить виски в кабаках, драться на пряжках с жадными французами и ночевать в домах свиданий у добрых и несчастных шлюх. Но, подчеркнул я в предсвадебной беседе с Долорес, любить я буду тебя преданно, до последнего вздоха, если только ты захочешь любить меня таким, какой я есть, чтобы мне никогда не приходилось врать тебе и прятать глаза>, и Долорес согласилась со мною, и вот мы счастливы уже шестьдесят лет, маленький. А счастливая жизнь, это вроде хорошего плайа*, особенно того, который в Варадеро: юноши гордятся своими пятнадцатилетними невестами, молодожены ревнуют друг друга, хотя и обнимаются на людях; те, у которых есть дети, забыли про ревность и любуются своими дочерями и сыновьями - эти уже прошли самый опасный рубеж, а старики просто лежат себе и загорают - что им еще осталось делать?!

_______________

* П л а й а - пляж (исп.).

(<Два самых устойчивых возраста у человечества, - подумал я, детство, которое кажется вечным, и старость, конец которой не может представить себе ни один, даже самый древний старик>.)

- Так что ты начал про Папу? Ты не объяснил, отчего его стали называть Папой, когда он был таким еще молодым, сорокалетним?

- Чего ж здесь объяснять, - ответил Грегорио. - Папа - это его военный псевдоним, когда он работал в военно-морской разведке США. Мы начали воевать против Гитлера еще до того, как янки вступили в войну, и Куба не вступила в войну, а мы уже стали солдатами, и дон Эрнесто запретил нам звать его Хемингуэй - только Папа. Я перестал быть Грегорио. Я стал Грегори, потому что у него на первой войне был какой-то итальянский друг с таким же именем. Два баска, которые жили в его доме после испанской войны, получили английские имена. Раньше-то считали, что Хемингуэя называли Папой из уважения. Из уважения называют <маэстро>. А он стал Папой. Для него ничего другого и не придумаешь... Вообще-то все люди разделены на два разряда: на тех, кто писает в море, когда купается, и тех, кто не писает совесть не позволяет. Так вот, Папа никогда не писал в море, и поэтому, когда началась война, он не мог отсиживаться в своем доме в Сан-Франсиско ди Паула, он не мог не начать свое сражение против Гитлера, и я горжусь тем, что воевал рядом с ним.

(Кто читал последний роман Хемингуэя <Острова в океане>, должен знать, что Грегорио там выведен в двух ипостасях: в первой книге он Эдди, который убивает акулу, что неслась на сына Хадсона; в третьей Антонио, который вместе с Хадсоном ищет фашистов, ушедших с подводной лодки.)

- Так вот, - продолжал Грегорио, - Папу я встретил впервые, когда он был без бороды, и таким он был молоденьким в двадцать пятом году, что даже и не верится сейчас. Я тогда плавал на <испанце>, моя мама - испанка с Канарских островов, и поэтому у меня всегда сохранялись добрые отношения с моряками полуострова. Вообще-то я начал плавать на <испанце> еще в девятьсот пятом году, с отцом, когда он служил на паруснике; там он и умер. Я, кстати, был с ним в Ленинграде, в девятьсот пятом.

- Тогда еще этот город был Петербургом...

- Для меня Ленинград всегда был Ленинградом, - со спокойным достоинством ответил Грегорио и закурил тобако. Он несколько раз глубоко затянулся, потом пыхнул бело-голубым дымом в сине-багровое вечернее небо и вздохнул. - Когда я впервые познакомился с молодым Папой, начинался такой же циклон, как сейчас, а <испанец>, шхуна, где я капитанствовал, хоть и называлась <Хоакин Сито>, на самом деле была маленьким парусником, чуть больше нашей барки, и я убежал в порт острова Тортуга, к янки, чтобы переждать шторм, а там уж собралось видимо-невидимо их военных кораблей. Я стал на якорь и только тогда заметил маленькую лодочку, оборудованную под яхту - с парусом и махонькой двухместной каюткой. Лодчонка эта стояла рядом со мной, и ее здорово трепало даже в бухте. Парень, который стоял на палубе, помахал рукой и попросил разрешения подняться ко мне на борт. Мы бросили ему конец, и он хорошо подтянулся, легко и сноровисто, хотя был очень большим и весил фунтов сто пятьдесят, не меньше, и сказал: <Кэп, отведите меня в Ки Вест, я не знаю, как идти туда в такой ветер и в такую беззвездную ночь>. А я ответил: <Не затем я учил наизусть кодекс моря, чтобы нарушать его: вашу лодчонку разобьет, как только мы выйдем из бухты>. - <Это не ваша забота, - сказал молодой янки. - Я предупрежу наших военных, что вышел в море на свой страх и риск>. - <Нет, - ответил я. Все равно я не поведу вас. У меня нет дел в Ки Весте, я хожу под кубинским флагом, и мне очень не хочется сообщать вашим родным о времени вашей гибели>. - <Я хорошо уплачу вам, а что касается моей гибели, то это моя забота, а не ваша; смерть как любовь - здесь нельзя советовать. А уплачу я вам достаточно>. Тот молодой янки говорил на кастильяно очень плохо, с акцентом, у них ужасный акцент, у всех северян, и я не очень понял его слова о смерти и любви, я понял только, что он сулит мне деньги, и этого было достаточно. <Иди, - сказал я ему, - иди отсюда, янки. Я не бич, который продается за зелененькую, я кубинский капитан Грегорио Фуэнтес Бетанкур, запомни это>. Янки, впрочем, не обиделся. <Напиши мне твою фамилию>, - попросил он. <Это очень просто запомнить, - ответил я, Грегорио Фуэнтес Бетанкур, у меня простое имя, даже ребенок запомнит>. <Ты живешь в Гаване?> - <Нет, в Кохимаре, в десяти милях от нашей столицы. А что?> - <Ничего, - ответил янки, - просто мне очень интересно знать, где живет такой строгий, но справедливый капитан, который выучил наизусть весь морской кодекс>. Я назвал ему номер той халупы, где я жил тогда, и он записал в свою книжечку мое имя и адрес, а потом сказал: <Может, ты, не нарушая морского кодекса, объяснишь мне, как следует идти в Ки Вест при такой погоде?> - <При такой погоде не следует идти в Ки Вест>. - <Это я уже слышал. Но если представить себе идиота, который решил идти в Ки Вест, как он должен прокладывать маршрут?> Я его спросил: <Ты хоть карту умеешь читать?> Он ответил, что немножко читает карту, но когда я начал объяснять ему, какие банки стоит обойти во время норд-веста, чтобы не сесть на мель, и где - возле островов в океане - есть рифы, особенно опасные во время отливов, и он отмечал все это на своей карте, я понял, что молодой янки знает толк в море.