Про это - Владимир Маяковский

Маяковский Владимир

Про это

Владимир Маяковский

"Про это"

Поэма

ПРО ЧТО - ПРО ЭТО?

В этой теме,

и личной

и мелкой, перепетой не раз

и не пять, я кружил поэтической белкой и хочу кружиться опять. Эта тема

сейчас

и молитвой у Будды и у негра вострит на хозяев нож. Если Марс,

и на нем хоть один сердцелюдый, то и он

сейчас

скрипит

про то ж. Эта тема придет,

калеку за локти подтолкнет к бумаге,

прикажет:

- Скреби! И калека

с бумаги

срывается в клекоте, горько строчками в солнце песня рябит. Эта тема придет,

позвонится с кухни, повернется,

сгинет шапчонкой гриба, и гигант

постоит секунду

и рухнет, под записочной рябью себя погребя. Эта тема придет,

прикажет:

- Истина! Эта тема придет,

велит:

- Красота! И пускай

перекладиной кисти раскистены только вальс под нос мурлычешь с креста. Эта тема азбуку тронет разбегом уж на что б, казалось, книга ясна! и становится

- А

недоступней Казбека. Замутит,

оттянет от хлеба и сна. Эта тема придет,

вовек не износится, только скажет:

- Отныне гляди на меня! И глядишь на нее,

и идешь знаменосцем, красношелкий огонь над землей знаменя. Это хитрая тема!

Нырнет под события, в тайниках инстинктов готовясь к прыжку, и как будто ярясь

- посмели забыть ee! затрясет;

посыпятся души из шкур. Эта тема ко мне заявилась гневная, приказала:

- Подать

дней удила! Посмотрела, скривясь, в мое ежедневное и грозой раскидала людей и дела. Эта тема пришла,

остальные оттерла и одна

безраздельно стала близка. Эта тема ножом подступила к горлу. Молотобоец!

От сердца к вискам. Эта тема день истемнила, в темень колотись - велела - строчками лбов. Имя

этой

теме: ............!

* * * * *

* * * * *

I

БAЛЛАДА РЕДИНГСКОЙ ТЮРЬМЫ

Стоял - вспоминаю.

Был этот блеск.

И это

тогда

называлось Невою.

Маяковский, "Человек".

(13 лет работы, т. 2, стр. 77)

О балладе и о балладах

Немолод очень лад баллад, но если слова болят и слова говорят про то, что болят, молодеет и лад баллад. Лубянский проезд.

Водопьяный.

Вид вот.

Вот

фон.

В постели она.

Она лежит. Он.

На столе телефон. "Он" и "она" баллада моя. Не страшно нов я. Cтрашно то,

что "он" - это я, и то, что "она"

моя. При чем тюрьма?

Рождество.

Кутерьма. Без решеток окошки домика! Это вас не касается.

Говорю - тюрьма. Стол.

На столе соломинка.

По кабелю пущен номер

Тронул еле - волдырь на теле. Трубку из рук вон. Из фабричнон марки две стрелки яркие омолниили телефон. Соседняя комната.

Из соседней

сонно: - Когда это?

Откуда это живой поросенок? Звонок от ожогов уже визжит, добела раскален аппарат. Больна она!

Она лежит! Беги!

Скорей!

Пора! Мясом дымясь, сжимаю жжение. Моментально молния телом забегала. Стиснул миллион вольт напряжения. Ткнулся губой в телефонное пекло. Дыры

сверля

в доме, взмыв

Мясницкую

пашней, рвя

кабель,

номер пулей

летел

барышне. Смотрел осовело барышнин глаз под праздник работай за двух. Красная лампа опять зажглась. Позвонила!

Огонь потух. И вдруг

как по лампам пошло куролесить, вся сеть телефонная рвется на нити. - 67-10! Соедините! В проулок!

Скорей!

Водопьяному в тишь! Ух!

А то с электричеством станется под рождество

на воздух взлетишь со всей

со своей

телефонной

станцией. Жил на Мясницкой один старожил. Сто лет после этого жил про это лишь

сто лет! говаривал детям дед. - Было - суббота...

под воскресенье... Окорочок...

Хочу, чтоб дешево... Как вдарит кто-то!..

Землетрясенье... Ноге горячо...

Ходун - подошва!.. Не верилось детям,

чтоб так-то

да там-то. Землетрясенье?

Зимой?

У почтамта?!

Телефон бросается на всех

Протиснувшись чудом сквозь тоненький

шнур, раструба трубки разинув оправу, погромом звонков громя тишину, разверг телефон дребезжащую лаву. Это визжащее,

звенящее это пальнуло в стены,

старалось взорвать их. Звоночинки

тыщей

от стен

рикошетом под стулья закатывались

и под кровати. Об пол с потолка звоночище хлопал. И снова,

звенящий мячище точно, взлетал к потолку, ударившись об пол, и сыпало вниз дребезгою звоночной. Стекло за стеклом,

вьюшку за вьюшкой

тянуло

звенеть телефонному в тон. Тряся

ручоночкой

дом-погремушку, тонул в разливе звонков телефон.

Секундантша

От сна

чуть видно

точка глаз иголит щеки жаркие. Ленясь, кухарка поднялась, идет,

кряхтя и харкая. Моченым яблоком она. Морщинят мысли лоб ее. - Кого?

Владим Владимыч?!

А! Пошла, туфлею шлепая. Идет.

Отмеряет шаги секундантом. Шаги отдаляются...

Слышатся еле... Весь мир остальной отодвинут куда-то, лишь трубкой в меня неизвестное целит

Просветление мира

Застыли докладчики всех заседаний, не могут закончить начатый жест. Как были,

рот разинув,

сюда они смотрят на рождество из рождеств. Им видима жизнь

от дрязг и до дрязг. Дом их

единая будняя тина. Будто в себя,

в меня смотрясь, ждали

смертельной любви поединок. Окаменели сиренные рокоты. Колес и шагов суматоха не вертит. Лишь поле дуэли

да время-доктор с бескрайним бинтом исцеляющей смерти. Москва

за Москвой поля примолкли. Моря

за морями горы стройны. Вселенная

вся

как будто в бинокле, в огромном бинокле (с другой стороны). Горизонт распрямился

ровно-ровно. Тесьма.

Натянут бечевкой тугой. Край один

я в моей комнате, ты в своей комнате - край другой. А между

такая,

какая не снится, какая-то гордая белой обновой, через вселенную

легла Мясницкая миниатюрой кости слоновой. Ясность.

Прозрачнейшей ясностью пытка. В Мясницкой

деталью искуснейшей выточки кабель

тонюсенький

ну, просто нитка! И всe

вот на этой вот держится ниточке.

Дуэль

Раз!

Трубку наводят.

Надежду брось.

Два!

Как раз остановилась,

не дрогнув,

между моих

мольбой обволокнутых глаз. Хочется крикнуть медлительной бабе: - Чего задаетесь?

Стоите Дантесом. Скорей,

скорей просверлите сквозь кабель пулей

любого яда и веса.Страшнее пуль

оттуда

сюда вот, кухаркой оброненное между зевот, проглоченным кроликом в брюхе удава по кабелю,

вижу,

слово ползет. Страшнее слов

из древнейшей древности, где самку клыком добывали люди еще, ползло

из шнура

скребущейся ревности времен троглодитских тогдашнее чудище. А может быть...

Наверное, может! Никто в телефон не лез и не лезет, нет никакой троглодичьей рожи. Сам в телефоне.

Зеркалюсь в железе. Возьми и пиши ему ВЦИК циркуляры! Пойди - эту правильность с Эрфуртской

сверь! Сквозь первое горе

бессмысленный,

ярый, мозг поборов,

проскребается зверь.

Что может сделаться с человеком

Красивый вид.

Товарищи!

Взвесьте! В Париж гастролировать едущий летом, поэт,

почтенный сотрудник "Известий", царапает стул когтем из штиблета. Вчера человек

единым махом клыками свой размедведил вид я! Косматый.

Шерстью свисает рубаха. Тоже туда ж!?

В телефоны бабахать!? К своим пошел!

В моря ледовитые!

Размедвеженье

Медведем,

когда он смертельно сердится, на телефон

грудь

на врага тяну. А сердце глубже уходит в рогатину! Течет.

Ручьища красной меди. Рычанье и кровь.

Лакай, темнота! Не знаю,

плачут ли,

нет медведи, но если плачут,

то именно так. То именно так:

без сочувственной фальши скулят,

заливаясь ущельной длиной. И именно так их медвежий Бальшин, скуленьем разбужен, ворчит за стеной. Вот так медведи именно могут: недвижно,

задравши морду,

как те, повыть,

извыться

и лечь в берлогу, царапая логово в двадцать когтей. Сорвался лист.

Обвал.

Беспокоит. Винтовки-шишки

не грохнули б враз. Ему лишь взмедведиться может такое сквозь слезы и шерсть, бахромящую глаз.

* * * * *

Протекающая комната

Кровать.

Железки.

Барахло одеяло. Лежит в железках.

Тихо.

Вяло. Трепет пришел.

Пошел по железкам. Простынь постельная треплется плеском. Вода лизнула холодом ногу. Откуда вода?

Почему много? Сам наплакал.

Плакса.

Слякоть. Неправда

столько нельзя наплакать. Чертова ванна!

Вода за диваном. Под столом,

за шкафом вода. С дивана,

сдвинут воды задеваньем, в окно проплыл чемодан. Камин...

Окурок...

Сам кинул. Пойти потушить.

Петушится.

Страх. Куда?

К какому такому камину? Верста.

За верстою берег в кострах. Размыло все,

даже запах капустный с кухни

всегдашний,

приторно сладкий. Река.

Вдали берега.

Как пусто! Как ветер воет вдогонку с Ладоги! Река.