Тени в переулке - Эдуард Хруцкий

Эдуард Хруцкий

Тени в переулке

ГЛАВА 1

ПОСЛЕДНЯЯ СТАВКА

ТЕНИ В ПЕРЕУЛКЕ

…Они особенно заметны весной, когда на город опускаются голубоватые сумерки. Эти тени можно увидеть только в переулках, где фонари бросают зыбкий, какой-то нереальный свет.

Они возникают и исчезают, как прожитая жизнь. Но если вы внимательно приглядитесь, то наверняка узнаете в этих ломающихся и смазанных контурах лица людей, которых давно нет с вами.

Но чтобы увидеть в дали переулка тени, нужно очень захотеть этого. Потому что живут они только в нашей памяти.

1943 год. Москва. Большой Кондратьевский переулок.

Уже темнеет, а мы с моим дружком Мишкой Копытиным режемся в китайский бильярд. Замечательную игру, появившуюся в магазинах перед самой войной. Когда становится невозможно рассмотреть блестящий шарик в темноте, мы начинаем стелить постель на топчанах, стоящих под окнами.

Домик Мишки стоит в глубине заросшего акацией двора, на клумбах цветет табак и душистый горошек. К ночи весь двор наполняется необычайно тонким ароматом цветов.

Дом, в котором я живу, находится метрах в двухстах, и мама отпускает меня ночевать во дворе, полном свежести и цветочных запахов. В Мишином доме четыре окна, и под каждым стоит топчан. Люди спят на воздухе.

А где-то, совсем не так далеко, грохочет страшная война и преступность в городе чудовищная. Более того, Кондратьевский переулок стал продолжением Тишинского рынка, самого уркаганского московского района.

Но в центре этого блатного микромира спокойно спали на топчанах, под открытыми окнами квартир люди, которым завтра заступать в первую смену в депо Москва-Белорусская.

Здесь каждый двор охранял авторитет лихого местного вора, и не дай бог кому-нибудь нарушить это правило.

Я просыпаюсь оттого, что местные кошки укладываются у меня по бокам. Смотрю в темное небо. В городе светомаскировка и комендантский час. В Кондратьевском переулке зыбкая тишина. Иногда со стороны Большой Грузинской вспыхивает синий свет – это ремонтный трамвай едет в сторону Зоопарка.

Но тишина и благость – только видимость. Ночью в Кондратьевском шла опасная, мало кому известная жизнь. Часто, просыпаясь утром, мы находили на одеяле куски пиленого сахара или соевые конфеты. Возвращаясь с дела, местные блатняки одаривали спящих пацанов.

Разлившееся по всем переулкам рядом с Тишинским рынком людское море выбрасывало на берега самые необычные товары. Так, на площади, еще не занятой творением Зураба Церетели, собирались часовщики. Здесь можно было купить любые настенные и напольные часы.

И конечно, на одной определенной лавочке сидели мрачные мордатые личности, все, как на подбор, в американских кожаных пальто. Они торговали наручными часами. В те годы это был чудовищный дефицит. Посему и стоили часики целую кучу тогдашних червонцев.

Кондратьевский переулок был мануфактурным рядом. Здесь торговали шмотками. Кожаные пальто, которые поставляли нам американцы, летные кожаные куртки, костюмы, пиджаки, свитера, сапоги, валенки, бурки.

В те годы торговали преимущественно мужскими вещами.

Женщины со скорбными лицами держали на деревянных крестовинах бостоновые, коверкотовые, шевиотовые костюмы погибших мужей и сыновей.

Мы целыми днями пропадали на рынке. Рядом с кинотеатром «Смена» сидел веселый старичок, торговавший старыми журналами мод. Дела у него, видимо, шли неплохо. Его прихода дожидались вполне почтенные дамы, покупавшие у него рижские и львовские журналы.

Мы брали у него номера «Вокруг света», а однажды купили журнал «Радио» за двадцать пятый год. Там мы вычитали необыкновенно интересную вещь: как с помощью электрических звонков установить связь.

Мы пали в ноги родителям, и нам были выделены средства для покупки старых электрозвонков, двух выключателей, сигнальной кнопки и проводов. Все это плюс батарейки мы приобрели на той же славной Тишинке.

Конечно, мы никогда не смогли бы соорудить такое необыкновенное средство связи, но нам помог сосед, студент энергетического института.

Итак, на столе у меня появился пульт с двумя выключателями и кнопкой. Когда приходил вызов, трещал звонок, а между контактами возникала маленькая синяя дуга.

Один звонок означал «я иду к тебе». Два – «приходи ко мне». Три – «айда на улицу». Наш проволочный телеграф очень развлекал нас, был нашей гордостью и предметом зависти сверстников.

Мы рылись в старых журналах, пытаясь найти способы усовершенствовать наши средства связи.

Но не успели.

Однажды вечером к нам в квартиру вломились два молодых парня в бобриковых пальто и хромовых сапогах. Они показали удостоверения НКВД, забрали мой приемно-передающий аппарат и заодно и меня.

Мать пыталась выяснить, в чем дело, но два борца с врагами народа обрадовали ее: «Лет через десять узнаешь».

Когда меня выводили из квартиры, мать крикнула:

– Не бойся, я позвоню куда следует!

Меня и, как я выяснил, моих подельников привели в здание РОНКВД на Второй Брестской улице. Допрос начался стремительно. Парень, задержавший меня, снял пальто, и я увидел на его гимнастерке погоны с одной звездочкой.

– Кому ты, пацан, подавал сигналы? – важно спросил он. Я подробно рассказал ему о нашем средстве связи, для чего мы его сделали и как пользуемся.

– Значит, чтобы вызвать своего дружка погулять, ты передаешь ему сигнал по этой штуке?

– Да.

– Но у тебя же в доме телефон стоит, и у твоих дружков тоже.

– Ну так интереснее.

Младший лейтенант нажал на кнопку, между контактами мелькнула голубая искра.

– Ну а теперь что ты скажешь?

– Ничего.

– Этот разряд – радиосигнал, а рядом – Белорусский вокзал. Кто кроме тебя пользовался этим передатчиком?

Я снова начал рассказ о том, как мы купили журнал…

Младший лейтенант бухнул кулаком по столу и заорал:

– Ты знаешь, куда я тебя закатаю!

Вот это он сделал напрасно, на испуг меня брать было нельзя. И я ответил ему на «золотом» тишинском сленге.

В комнату вошел майор с серебряными погонами.

– Гони его в шею.

В коридоре меня уже ждали дядька и два моих подельника.

– Пошли.

Мы вышли на улицу, и мой товарищ Игорь спросил дядьку:

– Почему он на меня так орал, как фашист в кино?

– Забудь, никакой он не фашист, просто молодой и глупый.

Конечно же, мы все забыли, возраст такой был, одиннадцать лет, плохое уходило из памяти быстро.

Вполне естественно, мы рассказывали страшные истории, как нас допрашивали, но мы ничего не сказали легавым и нас отпустили с угрозами и проклятьями. Чем больше проходило времени, тем плотнее история эта обрастала враньем, как снежный шар.