Полнолуние - Радий Погодин

Радий Погодин

Полнолуние

Дорога — отчуждение. Дорога принадлежит только себе.

Россия — дорога, потому не Европа, не Азия — только Россия.

Ты, научающаяся от своего ума, ты, живущая от своей головы, ты, «либо грудь в крестах, либо голова в кустах», — где твоя голова?

Песни России — песни дороги. Россия хоронит своих мертвых в дорогу, потому и нет у нее древних погостов, потому и нету крестов на могилах — только столбики. Стоит крестам нарасти, как Россия начинает движение, и кресты рушатся…

На войне Василий Егоров служил в разведке. От этой службы впоследствии в его картинах возникла тема дороги: деревенская Владимирка, идущая сквозь европейские города, с перехожими стариками, старухами, пьянью колхозной и коровами черно-белой породы. Эти его картины не любил выставком — не желал их видеть. «Волоки, — говорил выставком, — хризантемы, сирень. У тебя сирень лучше, чем у Кончаловского. И где ты так насобачился? А военно-патриотическая тематика у тебя не прет».

Старые солдаты, выступающие по телевизору, как они сами говорят, в большинстве своем служили в разведке. Хватали «языков». Помногу. Один разведчик из литературного начальства нахватал более семидесяти «языков». Спрашивается — зачем? Куда их девать? Их после отлова и допроса нужно сопровождать в плен — не расстреливать же. Хотя расстреливали, если так много ловили…

Почти в самом конце войны новому командиру Васькиного взвода понадобился «язык».

— Зачем? — спрашивал Васька, — Если хотите, мы вам роту немцев в плен возьмем. В наступление пойдем, этих «языков» будет — хоть жопой ешь. Если вам сведения о противнике нужны, я вам все расскажу, ничего не скрою. Агентурная разведка на нас работает, на танкистов. Авиация тоже. Она все видит — куда кто попер. Хотите красивый узор в карте нарисовать — срисуйте с моей. Я только вчера в разведотделе корпуса срисовал. Там мне всегда дают срисовывать. Я же им от своего делюсь. Наша танковая разведка — разведка дорог, чтобы танки шли вперед и не горели зазря. Техника дорогая. А язык — ну, куда он вам? Немец как немец. Ничего ценного, кроме «Гитлер капут!», не знает. И никто сейчас ничего ценного не знает — только маршал Жуков.

Но командир взвода был непоколебим, как вечная мерзлота. Он, мол, покажет неким героям, как нужно брать «языка» по науке, по-грамотному. Командир взвода всю войну проучился в училище в городе Томске — не какой-нибудь скороспелка, к каким они тут привыкли, на фронте, и сейчас ему очень нужно применить свои знания на практике.

Васькина часть стояла против небольшого городка — томилась в ожидании пехоты: эта чертова пехота всегда отставала. Говорили, часть отведут для техпрофилактики, наверное, готовился большой бросок.

Лейтенантов в роту дали двоих — талии, как у ос, щеки с круглым суровым румянцем: лейтенант Крикунов, в первый взвод к Ваське, и лейтенант Еремин, во второй взвод к Степану. Настоящий командир Васькиного взвода ушел в госпиталь подлечить язву желудка. Лейтенант Крикунов ухватил взвод за горло. Оружие заблестело. Пряжки ремня на солдатских животах впились в пуп, не болтались за ненужностью где-то там, ниже пояса. Во втором взводе та же картина — у них настоящего командира давно перевели в разведбатальон корпуса. Может быть, лейтенанты сговорились, может, такая у них была психология, но скорее всего, их научили перед отправлением на фронт: хотите быть командирами, сломайте солдата, тем более фронтовика, иначе вы не офицеры будете, а дерьмо в хромовых сапогах.

И ничего-то они не знали о дорогах. Они ехали. Они были пассажиры. Не видели они грядущего поворота, потому им и нужен был, как вхождение в войну, «язык» живой и трепетный, чтобы пощупать, ощутить власть над страхом и надеждой.

Васька же и другие разведчики не видели в офицерском желании никакой логики. По дорогам «языки» идут, и толпами, и дисциплинированными подразделениями с офицером и белым флагом. В плен идут — «Гитлер капут!»

— Неловко, — говорил Васька лейтенанту Крикунову.

— Перед кем неловко?

— Вообще. Цирк получается. Давайте я один схожу.

— Больно ты, помкомвзвод, на язык смелый. Пойдем как сказано. По правилам: группа нападения, группа захвата, группа поддержки…

Со временем публицисты найдут в решениях генералов и маршалов грубые ошибки. Скажут, что не нужно было Жукову идти на штурм Зееловских высот, надо было обойти их крюковым манером, игнорируя то, что Васька Егоров и тысячи солдат Жукова дышали молодыми липами в тихих берлинских пригородах, а на Зееловских высотах Немец принимал свой Последний Смертельный Бой, хотя спокойно и неосудимо мог бы сложить оружие перед превосходящими силами. И в рейхстаге Немец пойдет на Последнюю Смерть, а русский солдат на Последний Штурм, хотя рейхстаг могли превратить в песок стоявшие вокруг него тяжелые танки.

Говорят — на театре военных действий. На театре необходимы страсти, жертвы и кульминации. А война — первейший из всех театров, где все театральные жанры сплелись в единый клубок — трагедия и комедия, абсурд и эпос. И, хочешь — не хочешь, полководцы должны соответствовать театральному пафосу. Если нет у них такового, то солдаты не будут их обожать и боготворить. Без боготворения не родится миф. Миф нужен народу, как воздух лесу, и тот, кто хочет сунуть голову народа под выхлопную трубу якобы обнаженной правды, тот не велик, более того — глуп.

В фундаменте христианской нравственности лежит разрушенный Иерихон с его поющими стенами — самый древний город земли.

Когда строители возводили стены Иерихона в седьмом тысячелетии до нашей эры, они просто клали камень на камень, не обтесывая их и не скрепляя их глиной, потому они так широки. По сути это были каменные валы. Позже прямо на стенах люди возводили жилища, пользуясь камнями стен как строительным материалом. Ко второму тысячелетию, когда город разрушили, ему было пять тысяч лет — он слыл чудом, легендой. Столица раннего неолита. Город Луны. Город пальм. Город роз. Наверное, потому он и назван Иерихоном — благоухающим. Стены его пели, смеялись и плакали, когда дул ветер, как поют и плачут печные трубы. Город оплакивал себя.

Теперь там нет пальм, пыль и безводье, там растет черная полынь и колючки. Наверное, о нем русский поэт написал: «Как хороши, как свежи были розы». Но в веках будут петь не стены Иерихона, а трубы Иисуса Навина, хотя разрушение древнейшего города земли не было военной необходимостью.

Миф — поводырь мудрецов. Тот, кто покушается на миф, или глуп, или преступен. Но не велик.

По правилам, чтобы взять «языка», нужно знать, где он сидит. Лейтенант Крикунов настаивал на правилах.

Васька взял двух Петров, залез на холм, подступающий к городу, и половину дня наблюдал. Иногда Петры отнимали у него бинокль и разглядывали городок. (Через несколько дней, в другом таком городке, они оба погибнут…)

Наконец Васька выделил отдельно стоящий белый домик на самой окраине. Вокруг домика время от времени перемещались в своих заботах несколько немецких солдат: было понятно, что они в этом отдельно стоящем домике обитают, — домик вроде форпост или наблюдательный пункт. Садик — вишни уже зацвели, скоро яблони зацветут. Огородик — дорожки между грядками посыпаны песком. Чисто все и приятно. Васька решил тут «языка» брать. Позвали лейтенанта. Он тоже понаблюдал в бинокль, одобрил объект и отметил его на своей карте красной точкой. Но пояснил разведчикам, что подходить нужно с задов, а отходить огородом. К дому вела широкая асфальтированная дорога.

— Сколько людей готовить? — спросил Васька.

— Сейчас сосчитаем. Группа нападения — четыре человека. Бросают гранаты в окна объекта. Ведут бой. Снимают часового. Группа захвата — трое. Врываются в объект, берут «языка» и отходят. Группа нападения прикрывает их отход и отходит следом. Группа поддержки — шесть человек. Поддерживает огнем всю операцию. Отходят последними. Итого: шесть, плюс четыре, плюс три, плюс я. Четырнадцать со мной.

— Зачем? — простонал Васька. — Они дураки. Они друг друга поубивают.

— Кто дураки? — спросил лейтенант Крикунов. Хорошо выбритое его лицо успело загореть на солнце ранней весной. Глаза лейтенанта были похожи на только что распустившиеся почки ясеня.

— Разведчики дураки. Это им сложно.

— Не наговаривайте на людей, — сказал лейтенант Крикунов с политической нотой в голосе, — Вы пойдете в группе нападения. Сами снимете часового. Ясно вам?

— Ясно, — сказал Васька.

Немец топтался перед домиком. Воротник у него был поднят, невзирая на теплую погоду, он постукивал ногой об ногу и что-то мурлыкал. Васька смотрел на немца жалеючи. За его спиной, за углом домика, стояли трое ребят. Они должны были после снятия часового бросить в окна гранаты.

— Давай, — сказали они.