Зуб дракона - Алексей Кленов

Кленов Алексей

Зуб дракона

…Сегодня он умер, — угрюмо сказал Джордж Арлекин. — Мне всегда хотелось знать, что чувствовал Лазарь, когда вышел из могилы.

— Я скажу тебе, что он чувствовал, Джордж. Он, только раз взглянув на то, что делают люди друг с другом, тут же начал молиться о возвращении назад в могилу.

Морис Вест. Арлекин.

СТЕПАНОВ.

После четвертого урока, на перемене, меня пригласили в учительскую. В приоткрытую дверь кабинета просунулась рыжая вихрастая голова, любопытная мордашка в веснушках сверкнула белозубой улыбкой и тоненьким голоском пропищала:

— Игорь Викентьевич, Вас к телефону.

Я откинулся от стола, заваленного рефератами по истории, и пробасил, стараясь придать голосу должную солидность:

— Хорошо, сейчас иду. Спасибо.

Мордашка мгновенно исчезла.

По дороге в учительскую, продираясь сквозь толпы горластых школяров, я попытался припомнить: из какого класса этот рыжий? Кажется, из 6 іБі? Или нет, из 6 іАі. Точно, из 6 іАі, Вадик Ведерников. Парнишка он смышленый и любознательный, и я часто отмечал его усердие и тягу к знаниям, что в среде этих оболтусов считалось чуть ли не грехом тяжким, а я, по простоте душевной и тяге к консерватизму, всячески поощрял. Из трех сотен разнузданных горлопанов, что ежедневно перекатывались через меня, как мощнейшее цунами через пустынный берег, непросто было выделить и запомнить кого-то конкретно за тот короткий срок, что я учительствовал, и теперь эта маленькая победа доставила мне удовольствие. Я даже не удержался от мысленной похвалы: іМолодец, Степанов, вырабатываешь профессиональную память…і.

Последние два месяца, после смерти отца, я преподаю историю в школе, в которой когда-то учился сам и в которой мне знаком каждый поворот каждого коридора и каждая лестница, перила на которых вытерты не одну тысячу раз моими руками. И хотя окончил я школу вот уже как десять лет, каждый раз, поднимаясь по ступеням, я почему-то ощущаю себя не учителем истории, а вихрастым и долговязым школяром, вечно опаздывающим на уроки.

После смерти отца был вынужден оставить последний курс истфака университета и перейти на заочное отделение. С деньгами стало туговато, мама едва тянулась на куцую учительскую пенсию, и просить ее помощи у меня не повернулся бы язык. Единственная помощь, которую я от нее принял, — это протекция. Если это можно так назвать. Без диплома меня брать не хотели, но по личной просьбе мамы, а она отдала этой школе двадцать пять лет жизни, все же приняли. И хотя преподавание в школе — не аспирантура, но лучше синица в руках…

В учительской было пусто, если не считать Машеньки Соковой, преподавателя рисования и моей тайной поклонницы, что за эти два месяца стало известно в школе решительно всем. Когда я в первый раз вошел в учительскую и директриса представила меня коллегам, Маша неловко выронила рулоны ватмана и запылала таким сочно-алым цветом, что от ее щек можно было смело прикуривать. Так она и полыхает уже два месяца всякий раз, когда мы с ней сталкиваемся. А, может, и в мое отсутствие тоже. Но за это я не поручусь, потому что на ее неловкие провокации не поддаюсь и за пределами школы с ней не общаюсь, несмотря на обилие робких предложений посетить каких-нибудь знакомых. Понятия не имею, что она во мне нашла? Я худой, длинный и нескладный, любитель крепкого словца, и уши у меня оттопырены, как пельмени. Впрочем, Наташа тоже во мне что-то нашла. А она — примадонна, не чета белобрысой Соковой. К тому же Сокова помешана на своих этюдах. Но, в общем-то, девчонка она ничего, я бы даже назвал ее симпатичной. Вот только солидности в ней ни на грош, отчего она жесточайшим образом страдает. И даже очки-велосипед не спасают ее от школярских насмешек. Очки эти, по слухам, она стала носить с тех пор, как пришла в школу после училища искусств, и все равно школяры иначе как Манька-художница ее не называют. За глаза, разумеется. Впрочем… Тут я мысленно усмехнулся. Еще неизвестно, как меня самого кличут. Может, Степашкой, а может и еще как-нибудь пообиднее. Отношения у нас с Машей неплохие, дружеские, пожалуй, еще и потому, что только мы двое среди преподавателей моложе тридцати. Ну, я еще так-сяк. Мне скоро стукнет двадцать восемь, а Машеньке всего лишь двадцать два, и все, кому за тридцать, кажутся ей музейными экспонатами. Она всегда смешно морщит носик, когда говорит о физруке Анатолии Степановиче, который безуспешно пытается за ней ухаживать: іФи, он такой старый!і. Это Толя-то старый? Ему всего лишь тридцать четыре, и он налит силой, как молодой бык. Мужик в самом расцвете… Впрочем, что она в этом смыслит, бедная Маша, если у нее на уме только краски и кисти?.. Ну еще и я немного. Кстати, маслом она пишет весьма недурственно.

От порога я лихо отсалютовал ей.

— Марь Андреевна, наше вам с кисточкой! Дух великого Пикассо еще не вселился в вас?

Округлив глаза, Маша посмотрела на меня с недоумением.

— При чем тут Пикассо, Игорь?

Я наставительно поднял вверх палец правой руки, левой поднимая лежащую на столе трубку.

— Машенька, ты должна, да нет, ты просто обязана стать гениальным художником. Внешность тебя обязывает…

Сокова презрительно фыркнула и не замедлила отфутболить колкость обратно:

— На себя посмотри, верста коломенская…

Это мы с ней всегда так пикируемся, выражая таким образом взаимную привязанность. Я залихватски подмигнул ей, на что в ответ увидел ее длинный розовый язык.

В трубке шипело и потрескивало. Послушав несколько секунд тишину, я пошел в "атаку" первым:

— Алло, я слушаю.

Голос мамы был на удивление чистым и отчетливым, словно она звонила из соседнего дома.

— Игорек, это я.

— Привет, ма.

— Игорек, я тебе что звоню: ты зайди, пожалуйста, после уроков, в магазин, хорошо? Купи молоко, хлеб и сыр. Да, и еще в аптеку за валидолом. У меня кончается…

Я усмехнулся. Мама, мама… До сих пор считает меня ребенком.

— Ма, не после уроков, а после работы. Не забывай, что я уже не школяр, и даже не студент… к сожалению.

— Хорошо, хорошо. Не сердись, сын, я оговорилась. Конечно же, после работы… И почему — к сожалению? Окончишь университет на год позже, ничего страшного. Ты же сам решил.

Подавив тоскливый вздох, я голосом примерного ребенка отбарабанил:

— Да, конечно. Я не сержусь. Я зайду в магазин и в аптеку тоже. У тебя все, ма? Перемена скоро кончается…

— Да. Хотя нет, подожди… Сегодня опять звонил Валя Безуглов, уже в третий раз. Все никак не может застать тебя дома, у тебя же смены постоянно меняются. Я попросила его зайти в воскресенье. Я правильно поступила?

— Конечно, мама. Я его уже сто лет не видел. Как он?

— Не знаю, Игореша. Он о себе ничего не рассказывал, скуп стал на слова. Сказал только, что вернулся совсем… Ну, пока, сын?

— Да, ма, пока.

Трубка с глухим стуком легла на рычаг. Я потер ладонями лицо и взглянул на часы. До конца перемены оставалось всего четыре минуты, и покурить я снова не успевал. И день сегодня какой-то тусклый с самого утра. И впереди еще два урока с юными балбесами. А мне стало очень хорошо и тепло на душе, хотя особых причин для радости как будто бы нет. Это все оттого, что приехал Валька Безуглов. Валька, Валька… Десять лет мы провели за одной партой, и вообще были неразлучны вплоть до призыва в армию. А потом жизнь раскидала нас. Он вопреки своему желанию попал служить в ВДВ, а не в летное училище. Чудак, еще хмурился, хотя любой на его месте прыгал бы от радости. Тогда для нас не было ничего заманчивее и почетнее, чем пройтись по своему двору в голубом берете. Ну, а мне пришлось два года топтать незабудки на турецкой границе. Когда я вернулся, Валька уже уехал в Якутию. Он меня на полгода старше и потому демобилизовался весной. А я, демобилизованный по личной просьбе начальника заставы раньше всех, пробыл дома всего три дня и укатил в Москву. Два раза я заваливал экзамены и два года вкалывал в подмосковном городишке автослесарем на станции техобслуживания, стыдясь показаться дома без студенческого билета. И только с третьей попытки преодолел барьер конкурса и стал студентом МГУ.

Пока я учился, мама писала мне, что Валька дважды приезжал со своей женой. После второго приезда он снова вернулся в Нерюнгри и как в воду канул. Даже тетке, единственной своей родственнице, не писал больше трех лет. И вот теперь объявился…

От размышлений меня оторвала Маша. Она подошла ко мне вплотную, цепко схватила своими ручками за лацканы пиджака и требовательно, с вызовом спросила:

— Что тебе не нравится в моей внешности, башибузук?

Я ответил серьезно, насколько мог, хотя с Машей это было не просто. Меня всегда смешили ее круглые из-за очков глаза, кажущиеся вечно удивленными.