Куклы Барби (сборник) - Людмила Загоруйко

Людмила Загоруйко

Куклы Барби (сборник)

© «Лира-Плюс», 2012

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Бывшее имеет место

Будем знакомы, Валентин!

Сегодня так много роз и улыбок, будто все влюблённые, объединившись, вышли на демонстрацию, чтобы поддержать любовь и весну. День Святого Валентина! С удовольствием впускаю симпатягу в дом. Рада тебя видеть, заходи. Узнаю, ты покровитель влюблённых.

Хорошо любить, хорошо спать на родном горячем плече и слушать большое сердце друга, хорошо о ком-то думать и знать, что нужен, хорошо ликовать, чувствовать ожившее, готовое принять радость тело, звенеть счастьем, как прозрачный хрусталь. Циник, уйди, я тебя не слышу. Биологические игры для здоровья и тонуса? Я так не хочу. Мне так не надо. Пусть день, но гореть. Молодость, где ты?

Любовь как предчувствие

Мы сдаём летнюю сессию и едем на практику в Пушкинские горы, что на Псковщине. Необузданный табун восемнадцатилетних девчонок в сопровождении аспиранта и один-единственный юноша на всю группу – Дегтярёв. Портит общую положительную демографическую картину «перестарок», двадцатидвухлетняя студентка Люсуня. Наша задача собирать русский фольклор, о нём мы не имеем ни малейшего представления, но о сложностях пока не думается. Все проблемы решаются по мере поступления, благоразумно полагаем мы и ни о чём не тужим.

По утрам мы группками растекаемся по окрестным деревням и мучаем беззубых, в пигментных пятнах старости бабушек. Они польщены вниманием, по-кошачьему щурят глаза, деловито поправляют белые косынки, скрещивают на горизонтально вниз, стрелками, грудях руки, и выдают «на гора» такие матерные частушки, что записать их в тетрадь просто невозможно, оскорбим и разочаруем девственно чистого аспиранта. Дегтярёв в растерянности хлопает веерами ресниц и стонет не то от удовольствия, не то от безвыходности. Мы исколесили уже несколько сёл, кругом одно и то же. Подробности незатейливой деревенской любви шокируют нас, городских жителей самой западной точки Украины: нет романтики, нет пафоса, нет страданий. Всё просто, как приготовить обед, но сильно с перцем, острыми приправами, слегка припудрено лёгкой иронией.

Тетради в клеточку пусты, ни единой записи, но в наших мытарствах есть свои преимущества. Бабушки везде встречают, как родных, называют невероятными, как из сказки, ласковыми именами, гладят по головам, хвалят за молодость, красоту, ядрёность. Обязательно кормят варёной, рассыпчатой картошкой с укропом, холодной, из погреба, окрошкой, в которой плавают грибы и зелень. На десерт нас угощают молоком, не хотят отпускать, наконец, выпроваживают на дорогу. Они стоят долго, ждут, пока мы не скроемся из виду, машут нам вслед: будьте счастливы, дети. Вокруг равнина. Мы её не понимаем. Мы привыкли к ограничениям в горизонте, горы – вот наш родной пейзаж. Глаз бродит, теряется, ищет, за что бы зацепиться, устаёт от пространства, воздуха и тишины. Тут Пушкин, поля, леса, перелески, берёзовые рощи и разлитая прозрачная, светлая грусть, тут Россия.

На километры вокруг – ни души, дороги пусты и редкая попутка может, как ни жди, не появиться. Мы не знаем, где мы, куда нас занесло, да и какая нам разница. Пушкинские горы, там наш приют, ждут, и бедный, затурканный до обморока аспирант давно волнуется. Вечереет. Мы неприлично сыты. Квас, разряженный грибами, булькает и плавает в желудках. Теперь одна задача – добраться до места, где комната с железными кроватями, выстроенными по-казарменному, в ряд, сполоснуться в душе и завалиться спать.

Мы ложимся по обе стороны дороги тяжёлыми животами вверх, поднимаем колени, переплетаем, в узел ноги, руки – под голову. Мы большие жуки, с поднятыми вверх лапками, шевелим ими, жужжим, перевариваем пищу. Мы бесцельно смотрим в небо, ждём, авось, появится какой-то транспорт. Мы – мираж, тайная мечта, приманка, грех и наваждение.

Дегтярёва прячем, чтоб не испортил будущий эффект. Три девушки в травах на обочине, на безлюдно-безжизненной, почти тропинке. Кто сможет проехать мимо? Да никогда. Дегтярёв – наш главный козырь и рояль в кустах. Он обнаружится под конец интриги, когда ошалелый от счастья водитель откинет борт грузовика. Наш защитник сядет в кабину рядом, чтоб ни-ни, никаких позывов и изменений курса. Он у нас как бог, в трёх ипостасях: отец, брат и друг. Мы выкладываем ему наши тайны, мучим капризами, изводим необузданными, как у молодых кобылиц, нравами. Бедный наш аспирант – объект тихих издевательств и насмешек – без него тоже ни шагу. Он посылает Дегтярёва нас будить и выводить стайкой на завтрак. Наш друг усмиряет разбушевавшихся по вечерам, сентиментальным – вытирает слёзы, если надо, гасит конфликт. Он – посыльной, бегает за таблетками и хлебом, который привозят сюда раз в неделю, в поисках домашних продуктов рыскает по дворам. Он приносит из местного продмага единственный в ассортименте, изобильный в количестве товар – креплёное, отвратительное, густое, чернильно-фиолетовое вино с жизнеутверждающим названием: «Солнцедар». Без Дегтярёва мы беспомощны и чувствуем себя брошенными на произвол судьбы. Мы его любим, как любит женщина мужчину: притягательно-коварно, потому как с удовольствием помыкаем.

Юлька капризничает и требует проводить её за кустик и непременно постеречь. Он идёт, покорно ждёт завершения процесса, рассеянно жуёт травинку. Юлька бабочкой выпархивает из кустов, на ходу натягивая шорты, благодарно чмокает Дегтярёва в мокрую от жары щеку и обнимает. Подозреваю, ему известно, когда у каждой из нас месячные. Во всяком случае, во избежание конфуза, лучше положиться на его память, что легкомысленная Юлька делает с удовольствием. Дегтярёв, ты не помнишь? Помнит. Он всё помнит и знает. Иногда мы отпускаем его на свободу. Пусть наш жеребец попасётся, пощиплет сладкую мураву-траву и отдохнёт от нас, невыносимо капризных, вздорных и непредсказуемых.

Мы лежим на обочине. Пока ничего и никого. Можно от скуки приложить, как делают в сказках, ухо к земле, послушать. Вот оно, наконец, кто-то едет. Мы замираем на траве в картинных позах, не шевелимся, ждём эффекта. Грузовик, словно гужевой извозчик, делает «тпр-тпр», останавливается сам по себе как вкопанный. «По-моему, он разлил от неожиданности весь бензин», – констатирует скептичная Юлька. Из кабины показывается лицо водителя. Он снимает кепку, козырьком прикладывает ладонь ко лбу, наводит резкость, но глазам явно не верит, потому что протирает их, как стёкла очков. Неважно, что нам не по пути, он довезёт: закарпатские девушки в русской глубинке не каждый день валяются на дороге.

Святой, помоги

Изогнутые холмами Пушкинские горы. Воскресенье, звонит церковный колокол. Мы слоняемся без дела. Где-то там, в парке, могила гения, в Михайловском – хранитель дома-музея легендарный Гейченко, в посёлке – безлюдье, тишь. Уже выведен из себя и спрятался в безопасное место зануда-аспирант, растерзан капризами и благополучно отпущен восвояси Дегтярёв. Мы – по койкам, от безделья грустим, ноем, стонем, коллективно депрессуем.

В школе тем временем поселяется новая дичь, командировочные из Пскова. Долговязая смешливая Валька готова к бою и розыгрышу. Жизнь в здании сосредоточена вокруг душевой. Место встречи обозначено. Все пути ведут сюда, как в Рим. Они в майках, обтягивающих арбузные животы, с банными полотенцами через плечо, курят, прислонившись к подоконникам. Валька идёт по коридору с алюминиевой кружкой в далеко вытянутой перед собой руке. Волосы распущены до пояса, на голове – венок из полевых цветов, ситцевая ночная рубашка до косточек, разрез на груди свежеразорван до самого пупка, из него выглядывают Валькины большие, в коричневом ободке, соски. Она босиком, пятки редко мелькают, идёт, сомнамбулически медленным, почти плывущим шагом, парит над казённым в ядовитую зелёную полоску коридором, подходит к баку, открывает медный краник, набирает полную кружку воды и возвращается. Мужики в испуге разбегаются, как тараканы. Коридор безлюден. «Трýсы, – презрительно тянет Валька, прихлёбывая воду из кружки. – Ты им тут грудь навылет, ночнушку для приманки изуродовала, а они»…

Опять наваливается скука. Кого-то вдруг осеняет: сегодня Ивана Купала, будем гадать. Перестарка Люсуню затея радует больше всех. Она выскальзывает из комнаты и возвращается с черпаком, который неизменно стоит около бака с водой. Мы снимаем с себя украшения, складываем в тару-черпак, для убедительности заливаем содержимое водой из Валькиной кружки и накрываем полотенцем. Верховодит знаток всего и вся Юлька. Кидаем жребий – кому первому тянуть. Люсуня протестует. Она хочет замуж больше всех, ей пора, и нет для неё правил, жребия и очереди. Она за чертой. Мы великодушны, уступаем. Девушка запускает руку и вытягивает гроздь бус. «К долгому девичеству, – итожит, не моргнув глазом, Юлька. – Следующий». Мы выстраиваемся в очередь и тянем кольца, серьги, браслеты. У нас всё хорошо. Плохо только у Люсуни. Она взрывается, требует результаты обнулить, гадать сначала. Второй, третий, четвёртый раз – Люсуня неизменно вылавливает бусы, рыдает. Нам Люсуню жалко. В родном Сватово, на Донбассе, её ждут учителя-родители. Соседи сплетничают и удивляются, от какой такой беды девушку занесло на идеологически страшный запад, то ли на бандеровщину, то ли на мадьярщину, одним словом, к гуцулам, где всё неправильно, извращено культурой, совсем не так, как у нормальных людей, потому что нет никакой кормилицы-промышленности. Одноклассницы давно замужем. Живут с широкоплечими, непритязательными в быту шахтёрами, любителями хорошо выпить и закусить. Тут всё понятно. Утром – забой, вечером – домино во дворе, и только в глазах, навечно подведенных угольной пылью, стоит что-то непонятное и тревожное, никогда не уходит. Там, в родном, жарком, песчано-абрикосовом крае, они ежедневно провожают своих мужчин, как на войну, ждут и не знают, вернутся ли они. Люсуня насмотрелась на жизнь шахтёров. Ещё больше – на их гротескные двойники, стахановские памятники, разбросанные по площадям, паркам и скверам Донбасса. Не приведи господь, приснятся. Серые страшилища в касках с кайлом и чем-то ещё наперевес. Застывшие многометровые монстры в пафосных позах эпохи развитого социализма. Мужчины, лишённые признаков пола, и без намёка на какую-либо эротику. Нет, ей по душе военные. У них выправка, форма, погоны. Любой курсант на улице приводил Люсуню в тяжёлое возбуждение, моряк – в состояние глубокого транса, из которого она долго и неохотно выходила.