Проснись в Фамагусте - Еремей Парнов

Еремей Иудович Парнов

Проснись в Фамагусте

Пропахший дымом палёного кизяка, старый буддийский монах спустился с башни. Прополоскав рот святой водой из узорного нефритового флакончика, он со стоном разогнул истерзанную радикулитом поясницу и поплёлся доложить, что с перевала идёт пешком чужеземец. Ни самого перевала, скрытого от глаз горами, ни тем более таинственного ходока, которого ожидали ещё два дневных перехода, он, конечно, не видел…

1

Обнаружив, что перевал Лха-ла забит снежной пробкой, Макдональд вынужден был спуститься в ущелье, где в глубоко пропиленном стремительным потоком каньоне, словно в аэродинамической трубе, ревела река. Всего лишь тысяча футов по вертикали, но спуск этот был равен перемещению на тысячу лет назад, стремительному падению в совершенно иное пространство.

Едва кончилась граница вечной зимы и островки подтаявшего снега стали чередоваться с жёсткими кустами белого рододендрона, поворот тропы обозначил ошеломительную смену декораций. Острые контуры непокорённых сверкающих восьмитысячников, яркостью белизны затмевающих облака, властно урезали горизонт. Беспредельная даль, где волнистые матовые хребты всех оттенков синевы постепенно выкатывались нарастающими валами, обернулась пропастью, в которой тяжело и медлительно курился туман. Так всегда бывает в горах, где нет прямых и близких путей, и латеральные дороги обрекают путника на изнурительное кружение в хаотическом лабиринте. Но всему приходит конец, и щебнистая тропа, что так пугающе близко висела над обрывом, неожиданно упёрлась в чуть наклонённую кверху стену, тщательно сложенную из тёмного плоского камня, покрытого сернистой накипью лишайника. Прилепившиеся к склону невысокие башни и культовые обелиски, выступавшие над оградой, казались естественным продолжением гор. Крепость напоминала причудливый монолит, сотворённый ветрами, или исполинскую кристаллическую друзу, вырванную тектоническим взрывом из потаённых складок и жил. Не верилось, что так может выглядеть человеческое жильё. Обрамлённая скальными осыпями неподвижная панорама дышала безмерным одиночеством и вечным покоем.

Форт, помеченный на кроках Макдональда малопонятной надписью «Всепоглощающий свет», отчётливо вырисовывался в пустоте медно-зелёных небес и, по мере приближения, все более походил на некрополь, где вечным сном почивали неведомые полубоги. И под стать ему была неправдоподобная перспектива, пробуждавшая глухую струну атавистической памяти. В зените незрелым арбузным семечком отрешённо белела луна, а над цепью хребтов пылали предзакатным накалом четыре одинаково страшных солнца, бесконечно преломляясь и жёстко дробясь в ледяных плоскостях.

Было на удивление тихо. Безжизненно свисали с шестов молитвенные флаги, и бабочки, раскрыв крылья, как бы намертво прилипли к лиловым лепесткам первоцвета. Шевельнулось смутное желание по обычаю шерпов пропеть благодарственную мантру или, встав на колени, громко, от всей души выругаться.

Испытывая непонятное беспокойство, Макдональд сбросил рюкзак и присел в сторонке на камень с вездесущим тибетским заклинанием «ом-мани-падмэ-хум», обращённым к милостивому бодхисатве с одиннадцатью головами и четырьмя парами рук, всегда готовых прийти на помощь бьющемуся в тенётах иллюзий человеческому существу. Отсюда форт не был виден, и путника тоже нельзя было увидеть из его узких, затенённых карнизами окон. Тронув щетину на изъязвлённом, покрытом запёкшимися корками лице, Макдональд окинул себя критическим оком. Рубашка под оранжевой штормовкой, некогда голубая, а ныне потемневшая от копоти и вся в кровавых отметинах, оставленных пиявками туманного леса, походила на тряпку, которой художник вытирал свои кисти, а ботинки и особенно гетры, раскиснув от влаги, обильно обросли колючками. Оставалось лишь надеяться на то, что жители «Всепоглощающего света» уже встречались в своей жизни с альпинистами, наводнившими в последние годы девственные просторы «Махалангур-Гимал»[1]. В противном случае его примут за волосатого, насылающего несчастья «тельму» и забросают каменьями.

Макдональд развязал рюкзак, посаженный на жёсткую раму. Достав завёрнутый в фольгу кусок шоколада, он без особой охоты погрыз горькое, насыщенное питательными жирами полено, затем вынул портативную рацию системы «Шарп», бережно упрятанную между свёрнутым спальным мешком, утеплённым пухом гагары, и одиночной палаткой.

Не успел он включить тумблер питания, как в наушничке завыли бури и заскрежетала жесть. Видимо, наименование «Всепоглощающий свет» оказалось пророческим. Радиоволны поглощались тут почти на всех диапазонах. В те же короткие мгновения, когда кое-как удавалось наладить обмен, без которого немыслим современный альпинизм, включалась, причём с точностью хронометра, эта самая скрежещущая помеха и все тонуло в невыразимом хаосе. Казалось, вырастала металлическая стена, более высокая, чем сами Гималаи, о которую разбивались молящие голоса, погребённые лавиной раздроблённой, утратившей какой бы то ни было смысл морзянки.

Миникомпьютер, хотя в этом уже не было особой необходимости, автоматически соединившись с коммуникационным спутником, взял пеленг. На панели недобро замигал рубиновый огонёк. Можно было не проверять — источник помех работал где-то за перевалом, который, согласно всем сезонным таблицам, уже должен был открыться для движения, но пока пребывал в снежном плену.

Форт, а точнее, «дзонг» — это тибетское слово означает не только крепость, но и административную единицу — охранял единственную дорогу, ведущую через перевал в загадочную долину «Семи счастливых драгоценностей». На сотни миль во все стороны света это был единственный населённый пункт, где можно было переждать до конца муссонов и встретить снеготаяние. Располагая не только кроками местности, но и точнейшей картой, составленной по данным космической съёмки, Макдональд, однако, не знал, что ждёт его там, за чешуйчатой стеной и башнями, похожими на низко усечённые пирамиды.

Причиной тому были не только скудные сведения, но и застарелая административная неразбериха. Юридически дзонг, чьё население составляло ныне всего сотню с чем-то человек, все ещё числился суверенным княжеством, связанным с соседним королевством Друк Юл[2] древней феодальной зависимостью. По договору, заключённому не то в семнадцатом, не то в восемнадцатом веке, местный раджа, или как там он назывался, выплачивал центральной власти ежегодную дань в размере четырнадцати с половиной вьюков сушёного сыра, который до самых последних дней считался основным валютным активом страны. Поскольку «Всепоглощающий свет» не имел дипломатических представительств ни в одной из столиц мира, то въезд в него, если таковой был вообще возможен фактически, не лимитировался никакими писаными ограничениями. Это существенно отличало местное законодательство от бутанского, ибо добыть пропуск в Друк Юл было делом практически безнадёжным. В страну допускались избранные счастливцы, располагавшие личным приглашением короля или, на худой конец, одного из членов королевской семьи. Обойти это железобетонное установление не удалось ещё никому. Макдональд знал о случаях, когда давали от ворот поворот даже путешественникам, имевшим письма от самого премьер-министра. Исключение делалось лишь для ламаистского духовенства, искавшего истины под сенью древнего монастыря «Тигровое логово». Макдональд мог только радоваться тому, что посещение запретного королевства не входило в его планы. Ведь даже на самый худой конец, если бутанская юрисдикция целиком распространялась на «Всепоглощающий свет», ничто не мешало одинокому альпинисту разбить свою палатку под стенами дзонга или возле того пихтового перелеска на другой стороне каньона.