Алконост - Валерий Вотрин

Валерий Вотрин

Алконост

Весть о том, что Бабанов едет в Индию, на всех его друзей действовала одинаково: все тут же бросались его отговаривать. Ему говорили про плохую воду и про непривычную еду. Его стращали грязью и антисанитарией. Ему рассказывали про болезни, которые даже современной медицине не по зубам, а то и вовсе неизвестны науке. Самим-то индусам хоть бы что, они привыкшие. Они вон могут воду из Ганга зачерпнуть и выпить. А по Гангу, между прочим, всякая дрянь плавает. Им-то что? Они привыкшие. А ты, Бабанов, загнешься моментально. Выпил — и до свидания. Светлая память о нем навсегда сохранится в наших сердцах.

Вскоре выяснилось, что Индия для русского человека все равно что война или сталинские репрессии: нет такой семьи, которой бы она не задела. Туда ездили, чтобы заболеть. Скоро Бабанов уже знал, что в числе популярнейших сувениров в Индии успехом у наших туристов пользуются желтуха, дизентерия и энтерит. Причем никто не приезжал обратно просветленным и постигшим потаенную небесную мудрость. Возвращались, оставив позади себя, на просторах загадочной страны слонов и раджей, изрядную толику своего здоровья. Дошло до того, что, стоило Бабанову где-нибудь в гостях заикнуться о том, что скоро ему предстоит служебная командировка в Индию, лица гостей разом суровели. Их взгляды как бы говорили: «Проклятая Индия! Сколько же ты еще будешь отнимать у нас наших отцов, мужей, братьев! Вот еще один хороший русский парень уходит, чтобы уже не вернуться. А он ведь еще такой молодой, совсем мальчишка! Куда только смотрит его начальство, посылающее парня на погибель!»

До отлета оставались сутки, а пришлось еще и дома выдерживать натиск жены. Алле тоже нашлось что рассказать. Кто-то там у нее отравился неизвестным фруктом, кто-то, желтый и скрюченный… Это я уже слышал, сказал Бабанов. Но ты же не дослушал! Остальное неважно, сказал Бабанов.

Последовали обычные упреки в невнимательности, и «ты не уважаешь моего мнения», и «к моим словам ты никогда не относился серьезно», и «день-деньской сижу дома и схожу с ума, понимаешь, с ума схожу, словом не с кем перекинуться, на улицу выйти невозможно, к подругам ты меня не пускаешь, хотя вовсе не такие они дуры, как ты про них говоришь, и эти твои звонки каждые пять минут: „Привет, милая! Как дела?“, хотя какие у меня могут быть дела, когда со времени твоего последнего звонка они ничуть не изменились, просто это ты так меня проверяешь, а когда сам приходишь домой, то такой вымотанный, аж смотреть на тебя жалко, и что ты там у себя в офисе целыми днями делаешь, ума не приложу, приходишь домой, падаешь и засыпаешь мертвым сном, а я допоздна пялюсь в телевизор». В прошлом году, напомнил Бабанов, мы ездили с тобой в Анталию. Это было хорошо, конечно. А после этого? Или ты мне всю жизнь теперь будешь напоминать, что мы ездили с тобой в Анталию? Мы ведь даже в театр не ходим, хотя твои болваны-друзья сидят там каждый день на первых рядах с сотовыми в руках и ушами хлопают, точно на сцене по-китайски говорят. Или по-индийски, добавил Бабанов. Ага, вот ты сейчас едешь в Индию, а что ты про нее знаешь? Ты же книг не читаешь, кино тебя не интересует. Спасибо, если мультик про Маугли посмотрел. Еще заразу какую-нибудь подцепишь. Игорь, пообещай мне, что, когда вернешься, наша жизнь изменится. Обещай мне, что она станет разнообразнее. Пожалуйста, пообещай мне. Ну, не попугая же мне заводить в конце-то концов!

Бабанов пообещал, а на следующий день улетел в Калькутту. Здесь он благополучно пробыл три дня, а поскольку договор был подписан в первый же день, и наметилось еще два подобных же контракта, один другого выгодней, он и думать забыл про воду да про болезни и только сетовал, что из-за занятости не сможет посмотреть на все здешние чудеса. Индия оказалась не такой уж страшной, какой ему ее малевали, по крайней мере, из окна автомобиля было что-то не видать целых кварталов бедноты, вымирающих от повальных эпидемий. Людьми индусы оказались хорошими и партнерами неплохими. Он, правда, боялся, что кто-нибудь из его партнеров не сможет поставить свою подпись под контрактом, потому что еще в школе им говорили, что индусы поголовно неграмотны, жестоко принижали и заедали их английские колонизаторы. Но выяснилось, что некоторые его партнеры учились даже за границей и пооканчивали тамошние университеты. Все они прекрасно говорили по-английски, и Бабанов, который закончил одну лишь восьмилетку и языков не знал, быстро успокоился — все нормально, все так и должно быть. Благосклонно внимая словам переводчика, он кивал и соглашался и чувствовал полнейшее удовлетворение. И лишь перед самым отъездом он вдруг вспомнил. Удачный ход дел совершенно заслонил мысли о доме, и последние слова Аллы о попугае странным образом трансформировались у него в сознании в просьбу. Несмотря на то, что ему было пора в аэропорт, он попросил отвезти себя сначала на рынок — может, там удастся присмотреть себе что-нибудь стоящее. Здесь, на рынке, Бабанов и купил алконоста.

Конечно, он не знал, что эта птица называется именно так. Он вообще не подозревал, что на свете существует что-либо подобное, и лишь сейчас с опозданием понял, что на прощание Индия все-таки явила ему настоящее чудо. Однако с бесстрастностью истого коллекционера он не подал вида, что изумлен до глубины души. Он спросил цену. Она его устраивала. Один из сопровождающих его индусов, сносно говорящий по-русски, настаивал, чтобы Бабанов поторговался. Но тому показалось это неуместным. За каких-то 500 долларов он мог купить не просто попугая, а кое-что покруче. У Аллы челюсть отвиснет. А то — в театр не ходишь, книжек не читаешь. А получи-ка вот эту штуку. Теперь, небось, не поскучаешь. Попугая ей подавай. Как бы ее вывезти, чтобы проблем не возникло? И пока он отсчитывал деньги, он заметил, что все вокруг замерли и перешли на шепот. Тогда он спросил, не отдавая денег, — поет хоть?

Этот вопрос вызвал замешательство. Теперь на него смотрели чуть ли не с возмущением. Возмущение было праведным, и это тоже было видно. Мало того, что смотрели на него те, кто приехал с ним, — их было четверо, все индусы, — но отовсюду, со всех концов базара, от лотков и лавчонок, сбежался вдруг и собрался любопытный, молчаливый и разнокалиберный народ, все какие-то носильщики, и торговцы, и разносчики, и дети, и просто праздношатающийся люд, и так, образовав вокруг Бабанова плотное кольцо, они смотрели. Может, они поняли, что он спросил, и удивлялись внутри себя, как он посмел спросить такое, а, может, глазеть было в их природе, — смотрели на Бабанова не мигая. И, очутившись в приливной волне немигающих этих взглядов, в которых сквозило нечто большее, чем просто любопытство, чувствуя себя в фокусе внимания чуть ли не всего города Калькутты, Бабанов вдруг ощутил, почувствовал, как проницаешь иногда сквозь уличный грохот трамвая равномерное тиканье ходиков, что кое-кто на него все-таки не смотрит.

На Бабанова не смотрела птица. А ведь должна была бы смотреть — Бабанов все-таки ее покупал. Но птице, похоже, было все равно. Она смотрела в землю, не отрывая глаз от полуобглоданного кукурузного початка, и лица ее было почти не видно. Бабанов заметил только, что оно женское и совершенно не похоже на лица индийских женщин. Большего он рассмотреть не смог, потому что сзади напирали, пожирая глазами деньги в его руках, к тому же птица временами резко поворачивала голову, не давая себя разглядеть.

Принимая от Бабанова деньги, продавец, худой иссохший человек в чалме, что-то коротко проговорил. Он сказал, тут же перевел провожатый Бабанова, что господину нечего бояться: Гаруда никуда не улетит, ибо у нее подрезаны крылья. Бабанов взглянул на крылья. Крылья были огромные, отливающие металлом, и не было похоже, что они подрезаны. Она осуждена, сказал индус. Быть может, она уже искупила свою вину, нам это неизвестно, ибо никто не может прозреть волю богов. Но у нее подрезаны крылья. Она не может взлететь обратно на небеса. Крылья заживут, полуутвердительно сказал Бабанов. Они не заживут сами, сказал индус. Вот оно как, сказал Бабанов. Спихнуть пытаются? — мелькнула у него в голове мысль. Но деньги он все же отдал.

Садясь в самолет, он с боем выбил себе право везти странное существо в салоне, а не в специальном отсеке для перевозки животных. Он опасался, что возникнут трудности с таможней. Но их не было. Похоже, таможенники сами были рады отправить птицу с Бабановым. Во всяком случае, так ему показалось. Птице же было безразлично, что делается вокруг. Только при взлете она вдруг мучительно сморщилась, и он увидел, что у нее дрожат крылья. Но это скоро прошло. Глаза ее оставались закрытыми: она заснула.

Теперь он мог рассмотреть ее. Мог, да не мог. Это лицо чем-то отталкивало, и не хотелось даже смотреть на него, не то чтобы рассматривать. Даже в профиль, с закрытыми глазами и плотно сжатым ртом, оно запрещало смотреть на себя, точно храня какую-то несказанную тайну, о которой могут знать только избранные. Бабанов не чувствовал себя таким избранным. Вернее, он чувствовал, что его избранным не считают. Про себя он отметил только, что лицо ее сильно обветрено и очень бледно. И еще что-то. Да, она была не накрашена. Он уже забыл, когда видел так откровенно не накрашенную женщину. Какая она тебе женщина, оборвал он сам себя. Это же птица. Она не может каждое утро наводить макияж перед зеркалом. Она не пользуется масками и кремами. Она птица. Летает, и ветер дует ей в лицо.