Сюрприз мистера Милберри - Джером Джером

Джером Клапка Джером

Сюрприз мистера Милберри

— Нет, об этом с ними лучше не заговаривать, — сказал Генри, стоя на балконе с перекинутой через руку салфеткой и потягивая бургундское, которым я его угостил. — А скажи им — они все равно не поверят. Но это правда. Без одежки ни одна этого не сумеет.

— Кто не поверит и чему? — спросил я.

У Генри была странная привычка рассуждать по поводу собственных невысказанных мыслей, что придавало его разговору характер сплошной головоломки.

Мы только что спорили о том, выполняют ли сардинки свое назначение лучше в качестве закуски или перед жарким. Теперь же я недоумевал, почему сардинки, в отличие от других рыб, обладают особо недоверчивым нравом, и старался представить себе костюм, который бы подошел к немного тяжеловатой сардиньей фигуре. Генри поставил свой бокал и попытался разъяснить мне, в чем дело.

— Это я о женщинах. Им нипочем не отличить одного голого ребенка от другого. У меня сестра в няньках служит, так она вам подтвердит, если вы ее спросите, что до трехмесячного возраста между ними нет никакой разницы. Можно, конечно, отличить мальчика от девочки, или христианского младенца от черномазого чертенка; но не следует даже воображать, что, когда они голые, кто-нибудь может с уверенностью сказать, что вот это, мол, Смит, а это — Джонс. Разденьте их, заверните в простыню и перемешайте, и я готов держать пари на что угодно, что вам нипочем не различить их.

Что касается меня лично, я охотно согласился с Генри, однако прибавил, что у миссис Джонс или же у миссис Смит есть, наверное, какой-нибудь секрет для распознавания младенцев.

— Это они вам, конечно, и сами скажут, — возразил Генри. — Я, само собою, не говорю о тех случаях, когда у ребенка есть какое-нибудь родимое пятно или он косит на один глаз. Но что касается младенцев вообще, то все они похожи друг на друга, как сардинки одного возраста. Я вот знаю случай, когда глупая молодая нянька перепутала в гостинице двух младенцев, и матери до сих пор не убеждены, что у каждой свой ребенок.

— Вы полагаете, — сказал я, — что не было решительно никакого способа отличить одного младенца от другого?

— Блошиного укуса, и того не было, — ответил Генри. — У них были одинаковые шишки, одинаковые прыщики, одинаковые царапины; и родились они чуть ли не в один день, и ни ростом, ни весом не разнились. У одного отец был блондин, высокого роста; у другого брюнет, маленького роста. Жена высокого блондина была миниатюрная брюнетка, а жена маленького брюнета — высокая блондинка.

Целую неделю они меняли своих ребят раз по десять в день, споря и крича при этом до хрипоты. Каждая женщина была уверена, что она мать того младенца, который в данный момент молчал, когда же тот начинал реветь, она была опять-таки уверена, что это не ее дитя. Тогда они решили положиться на инстинкт младенцев. Но те, пока были сыты, не обращали на них никакого внимания, а проголодавшись, каждый непременно просился к той матери, у которой был в то время на руках. Они согласились, наконец, на том, что время само все выяснит. С тех пор прошло три года, и, может быть, впоследствии какое-нибудь сходство с родителями решит этот вопрос. Я утверждаю одно — что бы там ни говорили, до трехмесячного возраста их не отличить одного от другого.

Он умолк и, казалось, погрузился в созерцание далекого Маттергорна[1], озаренного розовым отблеском вечерней зари.

Генри обладал поэтической жилкой, которая часто встречается у поваров и официантов. Думается мне, что постоянная атмосфера вкусных и теплых яств развивает нежные чувства. Самый сентиментальный человек, которого я когда-либо встречал, был содержатель колбасной на Фаррингдон-роуд. Рано утром он мог казаться сухим и деловитым, но, когда он с ножом и вилкой в руках возился над кипящим котлом с сосисками или над шипящим гороховым пудингом, любой бродяга мог его разжалобить совершенно неправдоподобным рассказом.

— Но самая удивительная история с младенцем произошла в Уорвике, в год юбилея королевы Виктории[2], — продолжал немного спустя Генри, не отрывая взора от снежных вершин. — Этого я никогда не забуду.

— А это приличная история? — спросил я. — Мне можно ее выслушать?

Подумав, Генри решил, что вреда от этого не будет, и рассказал мне следующий случай.

Он приехал в омнибусе, с поезда четыре пятьдесят две. У него был с собой саквояж и большая корзина, по моим предположениям, с бельем. Он не дал коридорному притронуться к корзине и сам потащил ее в номер. Он нес ее, держа за ручки перед собой, и на каждом шагу ушибал пальцы о стены. На повороте лестницы он поскользнулся и здорово ударился головой о перила, но корзины не выпустил — только ругнулся и полез дальше. Я видел, что он нервничает и чем-то встревожен, но в гостинице такое зрелище — не диво. Если человек за кем-нибудь гонится или за ним кто-нибудь гонится, где же ему и остановиться, как не в гостинице, но, если только по его виду не кажется, что он съедет, не заплатив, на это не обращаешь особого внимания.

Однако этот человек заинтересовал меня: он был молод и простодушен. К тому же я скучал в этой дыре после тех мест, где раньше приходилось работать. А когда в продолжение трех месяцев только и обслуживаешь что неудачливых коммивояжеров да нежные парочки с путеводителями, поневоле обрадуешься всему, что сулит хоть какое-то развлечение.

Я последовал за вновь прибывшим в его номер и осведомился, не нужно ли ему чего. Он со вздохом облегчения опустил корзину на кровать, снял шляпу, вытер лоб и только тогда повернулся ко мне.

— Вы женаты? — спросил он.

Ни к чему бы, кажется, задавать такой вопрос лакею, но, поскольку его задал мужчина, я не встревожился.

— Как вам сказать, — говорю, — не совсем. — Я тогда был только обручен, да и то не со своей женой. — Но это ничего, если вам нужен совет…

— Не в том дело, — перебил он меня. — Только, пожалуйста, не смейтесь. Если б вы были женаты, вы бы лучше поняли меня. Есть у вас здесь толковые женщины?

— Женщины у нас есть, — говорю. — А вот толковые или нет — это как посмотреть. Обыкновенные женщины. Позвать горничную?

— Да, да, — обрадовался он. — Нет, подождите минуточку — сперва откроем.

Он стал возиться с веревкой, потом бросил ее и захохотал.

— Нет, — говорит. — Откройте сами. Открывайте осторожнее, — вас ждет сюрприз.

Я-то не особенно люблю сюрпризы. По опыту знаю, что они обычно бывают не слишком приятного свойства.

— Что там такое? — спросил я.

— Увидите, когда развяжете, — оно не кусается. — И опять смеется.

Ну ладно, думаю, рискну, вид у тебя безобидный. А потом мне пришло в голову такое, что я стал и замер с веревкой в руках.

— А там, — говорю, — не труп?

Он вдруг побелел, как простыня, и схватился за каминную полку.

— Боже мой, — говорит, — не шутите подобными вещами, — я об этом и не подумал. Развязывайте скорее!

— Мне кажется, сэр, было бы лучше, если бы вы сами раскрыли ее, — сказал я. Вся эта история начинала мне крепко не нравиться.

— Я не могу, — говорит он, — после вашего предположения… Я весь дрожу. Развязывайте скорей и скажите, все ли благополучно.

Любопытство одержало верх. Я развязал веревки, открыл крышку и заглянул в корзину. Приезжий стоял отвернувшись.

— Все благополучно? — спрашивает он. — Жив?

— Живехонек, — говорю.

— И дышит?

— Вы глухи, сэр, если не слышите, как он дышит.

Существо в корзине так сопело, что было слышно на улице. Он прислушался и успокоился.

— Слава богу! — сказал он и, облегченно вздохнув, шлепнулся в кресло у камина. — Я совсем не подумал об этом; ведь он целый час трясся в корзине, и ничего не было легче, как задохнуться под одеялом… я никогда больше не буду так безумно рисковать!

— Вы, видно, его любите? — осведомился я.

Он оглянулся на меня.

— Люблю? — повторил он. — Да я же его отец!

И снова принялся хохотать.

— О! — воскликнул я. — В таком случае я имею удовольствие говорить с мистером Костер Кингом?

— Костер Кингом? Моя фамилия Милберри…

— Судя по ярлыку на корзине, отец этого существа Костер Кинг от Звезды, а мать Дженни Дине от Дьявола Дарби.

Он подозрительно посмотрел на меня и поспешил поставить между нами стул. Теперь пришла его очередь подумать, что я помешался. Но, решив, по-видимому, что я не опасен, он подошел и заглянул в корзину. Вслед за этим раздался нечеловеческий вопль. Он стоял по одну сторону корзины, я — по другую. Разбуженная шумом собака поднялась, села и улыбнулась сперва одному, потом другому. Это был бульдог, щенок месяцев девяти, отличный экземпляр.

— Мое дитя! — вопил приезжий, а глаза у него совсем на лоб вылезли. — Это не мое дитя? Что случилось? Я схожу с ума?