Цивилизация некоторых - Алекс Клемешье

Алекс де Клемешье

Цивилизация некоторых

Папин полотер сломался окончательно и бесповоротно. Сережке было до слез жаль механическую каракатицу — почему-то именно ее он любил больше других вещей, придуманных папой. Каждое Сережкино утро начиналось с появления в комнате полотера… Вернее, сперва в комнату заглядывала няня Нина, говорила «Подъем!» или «Пора вставать, соня!», а потом запускала машинку. Полотер деловито пробегался по медовому паркету, осматривался, перебирая суставчатыми лапками, помигивая желтыми огоньками и попискивая, а потом так яростно принимался за работу, будто от скорости и тщательности уборки зависела чья-то жизнь. А сонный Сережа, подпихнув плечом уголок подушки под щеку, нежась под теплым одеялом, прищуренным глазом подглядывал за его передвижениями. Фронт работ механизма был разбит на секторы: справившись с площадкой от угла до подоконника, он вспыхивал зелеными лампочками и перебирался в сектор, занимаемый письменным столом. Ловко лавируя между ножками стола и плотно придвинутого стула, он удовлетворенно урчал, поглощая невидимые пылинки и натирая паркет до маслянистого лоска. Следующий квадрат, следующий — ближе и ближе к Сережкиной кровати, и по мере приближения в Сережкином животе становилось все щекотнее, ведь тапочки неизменно ставили каракатицу в тупик. Если положение всех прочих вещей в комнате, введенное в память полотера при рождении, оставалось неизменным, то тапочки были звеном непостоянным — они могли оказаться левее или правее места, зафиксированного накануне, они могли стоять вместе или порознь. Наткнувшись на них, умная машинка озадаченно замирала, пятилась в нерешительности, объезжала находку по кругу, словно принюхиваясь, робко трогала лапкой-манипулятором. Тапочки были слишком малы, чтобы отнести их к предметам меблировки, и слишком велики, чтобы принять их за мусор: полотер не мог самостоятельно справиться ни с чем, что было крупнее фантика. Обиженно гудя, полотер катился в следующий сектор, иногда неожиданно возвращаясь к тапочкам снова, а иногда просто раз за разом притормаживая по пути. «Оглядывается!» — радовался Сережка, и в этот момент щекотка в животе достигала такой силы, что терпеть ее не было никакой возможности, и мальчишка, беззвучно хохоча, выскакивал из постели, подбегал к каракатице, гладил ее по теплому боку и, сжалившись, уносился из комнаты вместе с тапочками, освобождая прикроватный простор для маленького трудяги.

Полотер ломался и раньше, но тогда был жив отец: мурлыча что-то себе под нос, он разбирал механизм, находил причину поломки, менял детальку, зачищал контакт или подкручивал винтик. Сережка так хорошо помнил все последовательности действий для каждого случая, что мог запросто починить каракатицу и сам, но на сей раз дело было не в оплавившейся изоляции, не в окислившейся клемме и не в сгоревшей лампе — «умер» от старости блок, который папа называл «мозгом» полотера. Все утро Сережка ходил за няней Ниной, демонстрируя ей этот блок, и таки вынудил ее позвонить дяде Вите, который, приехав, только пожал плечами:

— В этом мире, дружок, — грустно сказал дядя Витя, — есть вещи, суть которых понимал только твой отец. Кибернетика сейчас активно развивается и в Америке, и в Японии, да и в нашей стране есть определенные успехи. Но то, чем занимался твой папа, основано на других принципах. «Мозги», созданные американцами или японцами, не оживят твою машинку, а починить ее родной блок… Даже если я передам его на изучение в наш институт, пройдет, может быть, целый год, прежде чем наши ученые разберутся в его устройстве. Да и зачем? Нынешние технологии проще и доступнее, так что имеет смысл купить новый полотер, а не возиться со старым. Ты меня понимаешь?

Сережка сердито сопел в ответ, глядя в угол гостиной. Нос раздражающе выдувал пузыри.

— Черт возьми, Нина! Я никогда не научусь читать выражение его лица! Он понял меня?

— Понял, понял, не волнуйтесь.

— Не станет больше доставать с этой рухлядью?

— Не станет.

— Вытрите ему нос и отведите… в парк, что ли? Пусть отвлечется и успокоится. Заеду в воскресенье.

На самом деле, лучше всего Сережке отвлекалось и успокаивалось на Луне — там было столько интересного! Там были «пейзажи, от которых дух захватывает», как выражался папа. Сережка не знал, есть ли у него этот самый дух, захватывает ли он кого-нибудь, да и слово «пейзажи» ему не особенно нравилось, но чуждая красота, открывающаяся взору из-под полога шатра, действительно завораживала. Другое небо, другие камни под ногами, сверкающие по-другому звезды и чудесная, невероятная половинка глобуса Земли, висящая слева над горизонтом — иногда ярко-синяя, с невесомыми разводами облаков, иногда — чернющая, почти сливающаяся с небом. Эта половинка была настолько близко, буквально за ближайшими глыбами, верхушки которых и составляли ломаную линию горизонта, что Сережку так и подмывало прямо отсюда, из шатра, дотянуться до глобуса рукой. Но в свое время папа объяснил, что расстояния на Луне только кажутся мизерными, а на самом деле до каменных глыб — очень и очень далеко, несколько часов пути, а до Земли — еще дальше.

У Сережки не было нескольких часов, чтобы добраться до обманчивого горизонта, — у него всегда был только один час на всё. Няня Нина называла это время «поигрушками». «Ты наелся? — спрашивала она после обеда. — Тогда можешь заняться своими делами, а после поигрушек мы почитаем. Хорошо?» Иногда он тратил этот час на мозаику и, если новая картинка оказывалась слишком сложной, возвращался к ней несколько дней подряд. Иногда включал игру, в которой надо было кнопочками клавиатуры управлять машинкой на экране, обгонять другие машинки, уворачиваться от столкновения, показывать лучший результат — он увлекался настолько, что забывал и о мозаиках, и о Луне. Но всякий раз ровно через шестьдесят минут в «игровую» входила няня Нина и безапелляционно выволакивала оттуда Сережку, не считаясь с тем, что машинка не доехала до финиша десяток-другой метров, а до полной готовности картинки осталось буквально две-три детальки.

Вообще-то Нинина пунктуальность во всем Сережке очень даже нравилась: если принять распорядок — проще жить. В девять ты готов к завтраку, в десять — к прогулке, ровно в двенадцать — к занятиям математикой и физикой, потом обед, потом — поигрушки и так далее. Никаких вопросов и неудобств. Наоборот, мальчишку крайне раздражало, если в привычный ход вещей вмешивалось что-то постороннее. Например, случалось, что дядя Витя приезжал в гости не в воскресенье, а среди недели, и тогда отменялась прогулка, или в воскресенье, но не в оговоренное время, а например, в обед, и тогда рушились Сережкины планы на ближайшие поигрушки. Или не приезжал вовсе — и это тоже было плохо, было нарушением распорядка, и найти замену запланированному приходу дяди Вити было крайне сложно, потому что «ребенку трудно перенастроиться», как говорила няня Нина. Еще случалось, что Сережа заболевал, и хорошо, что происходило это крайне редко, потому что даже обычная простуда влекла за собой скучный «постельный режим» и неминуемые визиты выбивающего из привычной жизни врача.

Так или иначе, но даже дисциплинированному Сергею иногда не хватало нескольких минут, чтобы закончить свои игры, и это было ужасно обидно, настолько, что он позволял себе выразить протест сердитым сопением, пузырями из носа или, если нос течь отказывался, нарочитым пренебрежением к струйке слюны, сбегающей из уголка губ. Нина, конечно же, нервничала и раздражалась, но виду старалась не показывать, а для положенного после поигрушек чтения выбирала такие интересные книжки, что через пару минут Сережка уже забывал про допущенную в его отношении несправедливость и лез в карман за носовым платком.

В свою очередь, Сережка тоже кое к чему приучил няню. Комната, которую Нина называла «игровой», на самом деле была вторым папиным кабинетом — только знать об этом никому не следовало. Крошечный чуланчик без окон со стоящей на колченогом столике старенькой ЭВМ — конечно же, после папиной смерти он не мог не привлечь внимания, и какие-то люди под руководством дяди Вити обследовали здесь каждый квадратный сантиметр, простучали и промерили тестером стены, пол и потолок. Старенькую ЭВМ, как и более современную машину из основного кабинета-библиотеки, намеревались забрать, увезти в папин институт, но Сережка вцепился в нее мертвой хваткой. Проверили — на диске только игры да специальные программы для обучения отстающих в развитии детей. Махнули рукой — понятно, что все свои разработки Сережкин отец вел и хранил не на этом допотопном динозавре. Данные на всякий случай скопировали — видимо, с намерением когда-нибудь с ними разобраться.

И в отведенное на поигрушки время мальчик закрывался здесь. Поначалу Нина пыталась составить ему компанию, но Сергей устраивал такие истерики, по сравнению с которыми пузырящиеся сопли казались невинной шалостью. Няня смирилась не сразу — бывало, неожиданно распахивала дверь, не особенно понимая, за чем именно пытается застукать подопечного, но и Сережке терпения было не занимать: целый месяц он для виду забавлялся исключительно мозаиками да гонками, а за вторжения наказывал судорожными припадками тут же, на полу чуланчика. И добился своего, выдрессировал — Нина таки подарила ему этот час свободы. Однако данная сделка была окончательной и пересмотру не подлежала: как ни старался Сережка увеличить отведенное на поигрушки время, няня оставалась непреклонной.