Ужас в музее - Говард Лавкрафт

Говард Ф. Лавкрафт, Хейзел Хилд

Ужас в музее

То, что впервые привело Стивена Джонса в музей Роджерса, было всего лишь праздно-ленивым любопытством. Ему сказали, что в просторном подвале за рекой, на Саутварк-стрит, выставлены восковые штуковины не в пример пикантнее любых страшилищ, какие завела в своем музее небезызвестная мадам Тюссо — вот он и забрел туда в один из апрельских дней, дабы самому убедиться, какая это все чушь. Однако, странное дело, вышло иначе. Как ни крути, поглядеть тут было на что. Ну, само собой, не обошлось без всяких кровавых банальностей вроде Ландрю, доктора Криппена, мадам Демер, Риццо, леди Джейн Грэй, бесчисленных изувеченных жертв войн и революций, а также монстром наподобие Жиля де Реса и маркиза де Сада; при всем том кое-какие экспонаты заставили Стивена дышать учащенно и более того — пробыть в зале до той самой минуты, когда зазвонил колокольчик, возвестивший о закрытии музея. Да, человек, собравший такую коллекцию, не мог быть заурядным балаганщиком. Здесь правило бал исключительно богатое воображение, если не сказать — больной гений.

Заинтригованный увиденным, Джонс попытался кое-что разузнать о владельце музея. Оказалось, что в свое время Джордж Роджерс работал у мадам Тюссо, но что-то там такое с ним приключилось, после чего он уволился. Позже распространились всякие недобрые слухи о его умственном нездоровье, о склонности его к неким нечестивым делам, о причастности к какому-то тайному культу; впрочем, несомненный успех собственного его музея, устроенного в обширном подвале на тихой улочке, притупил остроту нападок одной части критиков, что не помешало усилиться подозрительности другой их части. Особым увлечением Роджерса были тератология[1] и иконография ночных кошмаров, и поэтому вскоре ему пришлось проявить известную долю осторожности — излишне впечатляющие экспонаты были спрятаны за перегородкой с табличкой «Только для взрослых». Здесь выставлялись вовсе уж монструозные гибридные существа, какие могла породить лишь не в меру разыгравшаяся фантазия, к сему следует добавить, что исполнены они были с поистине дьявольским мастерством и окрашены в пугающе жизнеподобные цвета.

Одни фигуры представляли фантастические персонажи общеизвестных мифов — горгон, химер, драконов, циклопов и прочих подобных им, вгоняющих в дрожь, чудовищ. Другие вели свое происхождение из куда более темных и загадочных, передаваемых лишь из уст в уста, тайных легенд древности — таковы были, например, черный, бесформенный Тсатхоггуа, обладающий множеством щупалец Ктулху, снабженный ужасным хоботом Чхаугнар Фаугн и прочие чудовищные создания, знакомые избранным людям по запретным книгам наподобие «Некрономикона», «Книги Эйбона» или труда фон Юнцта «Сокровенные культы». И все же наиболее поразительные экспонаты являлись плодом воображения самого Роджерса — в таком жутком виде их не смогло бы представить ни одно древнее сказание. В некоторых из этих фигур угадывались ужасающие пародии на привычные для взгляда человека формы органической жизни на земле, другие же, казалось, были навеяны кошмарными сновидениями о далеких планетах и галактиках. Многое могли бы здесь подсказать фантастические полотна Кларка Эштона Смита, но даже и эти аналогии не позволили бы приблизиться к эффекту острого, пронзительного ужаса, внушаемого гигантскими размерами чудовищ, сатаническим мастерством исполнения и поразительным искусством осветителей.

Стивену Джонсу, слывшему знатоком-любителем всего причудливого в искусстве, захотелось поговорить с самим Роджерсом, и он нашел его в довольно запущенной комнате — одновременно служащей и конторой, и рабочим помещением, — расположенной позади сводчатого выставочного зала и скорее напоминающей склеп; скудный свет проникал в нее сквозь пыльные щелевидные окна, пробитые горизонтально в кирпичной стене на одном уровне с древним булыжником заднего двора. Здесь реставрировались утратившие прежний вид музейные экспонаты, и здесь же изготовлялись новые. На скамьях самой разнообразной формы и высоты в живописном беспорядке лежали восковые руки и ноги, головы и туловища, а вокруг, на громоздящихся ярусами полках, были разбросаны как попало парики, плотоядно щерящиеся челюсти и глаза со стеклянным остановившимся взглядом. С многочисленных крюков свисали одеяния всех родов и видов; в одной из стенных ниш высились груды восковых плиток, окрашенных в цвет мяса, тут же пестрели полки, забитые разноцветными жестянками с краской и кистями всевозможного назначения. Середину комнаты занимала большая плавильная печь для разогрева воска при отливке фигур; над ее топкой висел на шарнирах огромный металлический ящик с носиком, позволяющий вылить расплавленную массу в форму одним лишь легким прикосновением пальца.

Прочие предметы в этом мрачном склепе гораздо менее поддавались описанию — то были отдельные части загадочных организмов, которые вкупе, видимо, обращались в самые бредовые фантомы. В глубине комнаты виднелась сбитая из тяжелых досок дверь, запертая на необычно громадный висячий замок, на ней был грубо намалеван многозначительный символ. Джонс, некогда имевший доступ к «Некрономикону», невольно вздрогнул при виде знакомого зловещего знака. Очевидно, владелец музея и в самом деле был вхож в темные сомнительные сферы и мог беспрепятственно изучать запретные книги.

Ни в малой степени не разочаровала Джонса и беседа с Роджерсом. То был высокий, худощавый человек с большими черными глазами, пылающими с каким-то вызовом на бледном щетинистом лице; едва ли знала гребень его шевелюра. Вторжение Джонса не возмутило его — напротив, он был, видимо, рад возможности всласть выговориться перед гостем, проявившим интерес к его занятиям. Он обладал голосом необычной глубины и звучности, словно таящим в себе некую приглушенную до времени энергию, граничащую с лихорадочно-истерическим состоянием. И Джонс более не удивлялся тому, что многие полагали Роджерса маньяком.

С каждой встречей — а они через несколько недель вошли в привычку и сделались оживленнее — Джонс находил своего нового знакомца все более общительным и склонным доверяться гостю во всем. С самого начала владелец музея не скрывал неординарности своих убеждений и деятельности, а со временем чрезвычайно странными стали казаться и его рассказы, экстравагантность которых, даже подтвержденная столь же диковинными фотографиями, производила почти комическое впечатление. В один из июньских вечеров Джонс принес с собой бутылку превосходного виски и принялся щедро потчевать им хозяина; тогда-то впервые и завязалась поистине безумная беседа. Бывало, что и прежде Роджерс рассказывал достаточно дикие истории о каких-то таинственных экспедициях в Тибет, в глубину Африки, в аравийские пустыни, в долину Амазонки, на Аляску, на малоизученные острова в южной части Тихого океана; вдобавок ко всему он утверждал, что прочел такие чудовищные, неправдоподобные фантасмагорические книги, как собрание фрагментов из доисторических сказаний Пнакотических рукописей и песнопений Дхол, приписываемых злобному и бесчеловечному Ленгу, — но ничто из всего этого не показалось Джонсу в этот июньский вечер столь безумным, как вырвавшееся из уст его хозяина под воздействием виски, признание.