Дедушка-Буран, Бабушка-Пурга - Николай Николаевич Каразин

Н. Н. Каразин

Дедушка-Буран, Бабушка-Пурга

Тихо, тихо в широкой, беспредельной степи.

Ни один сухой стебелек не шевельнется, легчайшая порошинка, как осела, так и сидит, словно приклеенная… На кургане видна могила батыря степного, Бог-весть, когда похороненного, а над этою могилой торчат шесты с цветными тряпками" с конскими хвостами — бунчуками… И тряпки эти, и хвосты спокойно висят, не колыхнутся, словно, вот нарисованы они на этом сизом, мглистом тоне вечернего воздуха.

Щелкнет где, за версту, а то и больше, конская подкова камень — далеко, звучно так по степи разносится… Собака залаяла где-то в ауле дальнем, — словно, вот тут сейчас, близко… В этой мертвой тишине каждый малейший звук отчетливо, ясно так слышится.

Не к добру это могильное затишье!

Весь день не видать было солнца за сплошными, серыми тучами, а тут, как к самому краю неба оно опустилось, на минутку проглянуло, красно-багровую полосу зажгло на западе, бесконечно длинные тени отбросило от каждого кусточка, от каждой кочки, от могильного кургана и от этих шестов с хвостами и тряпками… Багровым светом озарило степь, будто красным, растопленным золотом залило.

Не к добру эта кровавая окраска!

Все, кого в пути застигла такая пора, все, кто только от дому далеко отбился, все спешат под кров, под защиту нор и логовищ, к жилому теплу — домой… Зверье всё мигом попрячется! Табуны в плотные кучи собьются, волки и лисицы по щелям степных балок, под камни залягут… Собаки, на что ко всему привычные, а и те к человеку жмутся, к порогу его войлочной кибитки или к зимней землянке, и оттуда выть начинают — протяжно, жалобно…

Не к добру это вытье заунывное!

Чу!.. Разом ожила степь, "закурилася"… Словно, из-под земли, всюду повыскакивали белые зайчики, зарезвились, заскакали, заиграли на просторе… Крутятся, прыгают, кувыркаются, мечутся в разные стороны, друг дружку с ног сбивают, пешему и конному под ноги кидаются, посвистывают полегоньку, весело… Да всё их больше и больше набегает… Один налетит на куст — рассыплется, а с того места десяток новых вскакивает…

Это разыгрались передовые вестники, детки "Пурги-бабушки", скоро, значит, и сама она пожалует.

Загудело, застонало в "тени… Сизые тучи, словно волны дыма порохового, клубятся, вровень с землею стелятся, а в этих тучах растет и близится страшный облик бедовой старухи.

Вот она, седая, сгорбленная, шагает широко, размашисто, топчет деток своих, длинною метлою во все стороны разметывает, а метла эта такая, что от востока до запада размах её стелется, сама след режет глубокий, сама этот след без остатка сглаживает. Да и не молча работу свою злая старуха справляет: громко на всю степь жалуется, и брюзжит, и ворчит и вздыхает тяжко, носом крючковатым посвистывает, зубами пощелкивает.

Тяжело в степи в эту пору, тяжело зверю-скотине, а всё-таки горе их пока полугоре, — горе впереди, горе, когда дедушка Буран сам за своею старухою следом пожалует.

Словно не в воздухе, не по земле, а далеко где-то, под землею, гул и гром идут перекатами. Несметный табун белых коней мчит Бурана-дедушку, в распашных санях везет его, старого да пьяного. Кони дикие, разнузданные, ржут и фыркают; разметали по ветру гривы белые, жмутся кучею, рвутся в стороны. Сам буран высоко в санях стоит, головою в небо уперся, шапка на нем меховая, косматая, на плечах халат распоясанный, в руках "дубина омроз" веская, что не размах, так и валится лоском всё встречное.

Расходился Буран-дедушка, на коней своих зычно гикает, бегу сдавать не дает, знать, старуху свою нагнать хочет, да никак не нагонит всё: та, ведь, тоже прытка, даром что пешая. И носятся они друг за другом, как бешеные, всё крутят да ломят, с корней выворачивают.

И нет на них силы ровной, нет на них угомону и устали, пока сами собою, своим хотением, в волю натешась, спать не улягутся.

И тогда спадет ветер, проглянет солнышко утреннее и зальет степь взбудораженную золотом, теплым, ласкающим светом.

Заискрятся алмазами бесконечные сугробы снежные, словно горы, словно волны моря, разом застывшие. Снова звуки живые в чистом воздухе послышатся, снова всё живое, мирное и немирное на свет Божий выглянет и начнет свою работу обыденную, вражеским набегом на время прерванную.

1905