Иван Грозный и Девлет-Гирей - Виталий Пенской

Виталий ПЕНСКОЙ

ИВАН ГРОЗНЫЙ И ДЕВЛЕТ-ГИРЕЙ

ПРОЛОГ

Гибнут стада,

родня умирает,

и смертен ты сам;

но смерти не ведает

громкая слава

деяний достойных…

В истории русско-крымских отношений, насчитывающих не одно столетие, XVI в. занимает особенное место. Сложившийся в конце XV в. русско-крымский союз, острием своим направленный против Большой Орды, оказался, увы, слишком недолговечным, ибо он основывался на принципе «против кого дружить будем». И когда в 1502 г. государство Ахматовичей окончательно рассыпалось, когда общего могущественного врага, против которого объединились молодые Русь и Крым, не стало, переход от дружественных отношений к открытой враждебности был лишь вопросом времени. Конечно, причины, которые привели к распаду русско-крымского союза, весьма разнообразны, но две из них можно выделить в качестве основных. Прежде всего в Крыму не испытывали особого восторга, наблюдая за стремительным ростом могущества и влияния своего северного партнера, поскольку это мешало реализации той идеи, которую вынашивал в своем сердце «царь» (а именно так именовали на Руси крымских правителей) Менгли-Гирей I, фактический создатель крымской государственности.

Суть ее заключалась, по словам А.Л. Хорошкевич, в создании «…огромного государства Золотой Орды (Takht Memleketi в крымских документах) под эгидой Крыма, которое бы включало все территории кочевки ее бывшего главного соперника Большой Орды…»{1}. Сильное Русское государство выступало препятствием на пути реализации этих далеко идущих планов по воссозданию татарской «империи» в ее прежних границах.

Другой, не менее веской причиной, по которой Крым и Русь не могли долго существовать в мире и согласии, был сам характер крымской государственности и его отношений с соседями. Основанное саблей, Крымское ханство поддерживало свое существование саблей же. Отмечаемая современниками воинственность крымцев не была, конечно, их врожденным качеством, но в определенной степени могла считаться необходимым условием существования татарского общества и государства? Интересные наблюдения, позволяющие дать ответ на этот вопрос, были сделаны отечественным историком Н.Н. Крадиным, который отмечал существование определенной зависимости кочевников от земледельцев. По его словам, «номады в принципе могли обходиться без земледельческих рынков и городов. Само по себе кочевое скотоводство является достаточно независимым и сбалансированным типом адаптации в аридных экологических зонах. Другое дело, что такая адаптация вынуждает от многого отказываться. Образ существования «чистых» кочевников всегда более скуден, чем быт номадов, использующих дополнительные источники существования»{2}. Таким образом, кочевники, их правящая элита прежде всего, оказывались перед дилеммой — или смириться с «чистым», но неизбежно бедным и скудным кочевничеством, или же искать способ взаимодействия с соседями-земледельцами. Между тем земледельческие общества, отличаясь от кочевых большей автаркичностью, самодостаточностью, не испытывали особого стремления вступать в экономические и иные контакты с миром номадов (во всяком случае, равноценные, взаимовыгодные). Последние же, нуждаясь в земледельцах, рассматривали их попытки отгородиться от кочевого мира как стремление посягнуть на свою независимость, этническую и культурную самобытность.

К этому стоит добавить и особенности политических отношений в кочевых сообществах. И снова обратимся к мнению авторитетного специалиста. «Если в оседлом земледельческом обществе основы власти покоились на управлении обществом, контроле и перераспределении прибавочного продукта, то в степном обществе данные факторы не могли обеспечить устойчивый фундамент власти. Прибавочный продукт скотоводческого хозяйства нельзя было эффективно концентрировать и накапливать…» — отмечал Н.Н. Крадин. Анализируя особенности функционирования властных механизмов в Хуннском государстве, заложившем основы политической традиции, свойственной кочевым государственным образованиям эпохи Средневековья, он писал, что «…власть хуннских шаньюев, как и власть правителей других степных империй Евразии, основывалась на внешних источниках. Шаньюй являлся верховным военачальником Хуннской конфедерации и имел монополию на представление державы во внешнеполитических и иных связях с другими странами и народами. В этом плане он являлся посредником, который перераспределял «подарки», дань и полученную во время набегов добычу. В делах же внутренних он обладал гораздо меньшими полномочиями… Если в военное время могущество правителя Хуннской империи держалось на необходимости руководства военными действиями, то в мирное время его положение определялось его способностями перераспределять китайские подарки и товары…». Попытки же действовать в обход традиции, «…значительное притеснение мобильных скотоводов со стороны племенного вождя или другого лица, претендующего на личную власть, могли привести к массовой откочевке от него»{3}.

Если заменить в этой длинной цитате шаньюя на хана, а хунну на татар, и совпадение основных позиций будет едва ли не на все 100%! Внешнеполитическая активность, успешные набеги и регулярное, постоянное поступление извне «поминков» были залогом политической и социально-экономической стабильности в татарском обществе.

Не стоит забывать и еще об одном важном обстоятельстве. Татарам, как и многим другим народам, находившимся на аналогичной стадии развития, был присущ характерный «варварский» этос. Характеризуя его, римский историк Корнелий Тацит, говоря о нравах германцев, писал, что их воинственность подпитывалась представлением, что «потом добывать то, что может быть приобретено кровью, — леность и малодушие». Одним словом, набеги на соседей обеспечивали татар тем, чего им недоставало, давали дополнительный доход, удовлетворяли их страсть к «хищничеству» и способствовали их выживанию в случае хозяйственного кризиса. Не случайно крымский хан Девлет-Гирей I в своем послании Ивану Грозному, предлагая русскому царю мир и союз, писал, что «…только царь даст мне Астрахань, и я до смерти на его земли ходить не стану: а голоден я не буду: с левой стороны у меня литовцы, а с правой — черкесы, стану их воевать и от них еще сытей буду (выделено мной. — П.В.) …»{4}

Наконец, вспомним, что на отношения Крыма с Россией, Литвой или Польшей накладывал свой отпечаток и религиозный фактор — татары были мусульманами, тогда как их северные соседи — христианами. Между тем, как отмечал русский военный теоретик и историк Н.П. Михневич, «…войны однокультурных народов всегда более или менее нерешительны; войны разнокультурных — всегда роковые…»{5}

Исходя из всего этого, предугадать поведение татар по отношению к соседям, учитывая милитаризованный характер кочевых обществ, нетрудно. Неизбежно, рано или поздно, но союз между Москвой и Крымом должен был прекратиться, а отношения дружбы и добрососедства смениться враждой. И как только исчезли факторы, заставлявшие крымских Гиреев искать сближения с московскими Рюриковичами, как только пролилась первая кровь, так отношения между Кыркором, столицей Крымского ханства в конце XV — начале XVI в., и Москвой стали стремительно охлаждаться. Как отмечал отечественный историк В.П. Загоровский, «…в 1504—1506 гг. наметилось, а с 1507 г. определилось принципиальное изменение политического курса Крымского ханства. С этого времени на долгие годы Крым стал врагом России…»{6} Точкой отсчета, от которой можно вести историю русско-крымского противостояния, растянувшегося почти на три столетия, до 1783 г., когда Крым был включен в состав Российской империи, можно считать 1506 г. В этом году крымский хан Менгли-Гирей I, друг и союзник Ивана III, выдал по старой ордынской традиции (как «царь») ярлык на княжение, и среди прочих городов, пожалованных крымским «царем» великому литовскому князю, были Тула, Брянск, Стародуб, Путивль, Рязань и даже Псков с Новгородом с «люди, тмы, городы и села, и дани и выходы, и з землями и з водами и з потоками»!{7} Конечно, вслед за С.М. Соловьевым можно назвать эту заявку на великодержавие смешной и нелепой, но это ошибка — такими претензии хана смотрятся только для нас, обладающих послезнанием. Василий же III и его советники пусть и не сразу, но отнеслись к этому ханскому демаршу вполне серьезно. И было почему — ведь после этого заявления дальнейшее развитие событий предугадать было не так уж и сложно. Молодому Русскому государству теперь предстояла долгая борьба с Крымом, борьба «не на живот, а на смерть». И это не преувеличение, не литературная метафора, поскольку никуда не делся старый противник Москвы — Великое княжество Литовское, да и в Казани образовалась сильная прокрымская «партия», настроенная против Москвы. В результате и Казань порвала вассальные отношения с Россией. В итоге Василию III, а потом и Ивану IV пришлось бороться на два, а то и на три фронта сразу, а выиграть такую войну, как показывает исторический опыт, не было суждено никому, даже самому могучему и сильному государству. И Смута начала XVII в. не в последнюю очередь была вызвана тем, что Русское государство надорвалось в этой тяжелейшей борьбе.