С небом наперегонки. Поэзия - Юрий Пересичанский

С небом наперегонки

Поэзия

Юрий Пересичанский

© Юрий Пересичанский, 2017

ISBN 978-5-4485-8942-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Буквы слагаются в слова, слова слагаются в текст, из текста, души поэта и позволения Бога рождается стихотворение. Каждый читатель, знакомясь со стихотворением, прочитывает его по-своему, по-новому, рождая таким образом практически новый текст. Так беспрерывно рождается живое небо поэзии, объединяющее эпохи и народы.

Хотя лично для автора чаще всего поэзия – это признание поэта в любви (почти всегда безответной) к жизни, дабы как можно дальше самозабвенно убежать от ревнивицы-смерти, следующей по пятам и всегда готовой раскрыть объятия.

Для самого же стиха главное, чтобы самая сложная, самая глубокая и необычная метафоричность была в то же время естественной, прозрачной и понятной, такой, что легко прочитывается, чтобы содержание естественно порождало форму, через которую это содержание легко бы узнавалось. Ведь поэзия не в словах и не в строках, а между словами и между строками.

Владимиру Высоцкому

1.

Давно ль Христовы раны открывалисьГлазами Лазаря в сердцах врагов?Давно ли Савла в Павла превращалиМелодиею сброшенных оков

Твоя гортань на ноте прорицанья,Твоя, на вздохе откровенья, грудь,Органными мехами потрясаяБезликий свод, куда лишь орды прут

Пожитки ненасытных суесловий?В хмельных глазах, распластанных под ноль,Голгофу дыбил голос твой давно ли?Глазам твоим лишь мир иной давно ль?

Давно… А будто вот, за поворотом —С налета в лоб звон струн и хрипотца,Как лат бряцанье, страха и упрекаНе ведающее – гитары царь!

О, рыцарственный строй былых мгновений,Поминовеньем скорбных лет восстань во мне,Таранным лязгом лобового пеньяБроню забывчивых времен разбей!

Восторга пилигрим, мытарствуй с миром,В пустыне беспросветной немотыНещадно расточай глагола миро,Любимец замогильных палестин.

2.

Разбег был крут, а смерть – полет, паденье ль?Искупится ли весь надменный бытПарением коленопреклоненьяПред искренностью «быть или не быть»?

В «Охоте на волков» играешь Волка —То Гамлета ль себе в суфлеры брать,Иль в оцепленье, на потребу толпам,Флажком испуга рдеть и трепетать?

На сцену хлынула возня галерки.На небе дно. И все едино мне,Где Гамлет – в гардеробной иль суфлерской.Вот жаль Офелию – ей на панель.

Увы, лягушка не всегда царевна.Толпа – всегда толпа, а не народ.И только лишь чекан стихотвореньяСквозь ретушь времени судьбу ведет.

Октябрь

1. Узнаванье октября

Сожженных мостов остывающим пеплом

ложится листва в пестрый наст бытия.

В зеркал отрешенье подобьем поблеклым

отторгнут – о Боже! – да это ли я?

Моя ли рука содроганьем отметит

сникающий пульс, словно мельк маяка

в густеющем сонмище шторма – несметен

провал или вал в маяте моряка?

Горька, солона на меже предрассветной

несбыточность снов, и к рассвету закат

так близок, как призрак седеющей вести

предснежья зимы в октября облаках.

2. Ветхозаветность октября

В утробе требы октября,

как в озареньях поглощенного Ионы,

Ниневии наития горят

немыми угольками исподбровья.

Испробована соль стократ,

И снова рыка льва непревзойденней

собачий вой: Экклезиаст —

последний полнолунья акт задернут.

Июлю в след октябрь попал,

как в след Израиля Иеремия, —

о, лета бабьего печаль,

тебя ль нарек Амнон Фамарью милой.

3. Последний бунт октября

Просторы убраны блистаньем паутины.

Тоскливостью высокой взбиты облака —

шиньон Антуанетты перед гильотиной:

и падает кровавым лезвием закат.

В отребьях траурного обрамленья веток

на месте, падающей в обморок, листвы

зияют, жадным к зрелищам кровавым, блеском

невосполнимые пробелы пустоты,

как взгляды, жадной к наслажденьям казнью, черни.

Широк прощальный осени невинной жест,

как повелителя поклон надменный,

прощающий толпе мытарства королей.

К годовщине гибели «Курска»

Тень, спину прикрывающего, друга,

подругу слез мужских, надгробных слов,

промозглой до кости, продроглой грудью

встречать – да по плечу ли этот стон,

уставшим чтить уставы сухопутья,

устам, уставшим даже от забав

кораблики мыслишек пресных путать

и мелководьем шлягерным пускать.

Курортный раж, азарт загара – лето…

Душ-тел, вокзалов-багажей бог – юг…

Буфет-купе, пропито и пропето:

на юг – на юг…, на юг – на юг… И вдруг!

Стучат?!. – Крым, Сочи – все покрыла вести

девятым валом северная ночь…

Москва – Курск – Киев, города и веси —

стучат?!. – жена, невеста, мать и дочь…

Стучат?!. – в груди подлодки не бывает

чужих сердец, чужих смертей – стучат?!.

Нет в горе слез чужих, чужих печалей:

стучат?!. – стучат?!. – отец, товарищ, брат…

Стучат?!. – Не «С0С», не жажда кислорода,

не точки и тире, а души и сердца

вымаливают памяти – не продан

ли прах, литаврами ли узнана слеза?

Стучат?!. – Огромной разрастаясь раной,

стучит Отечество в груди всех стран

(страны ль?) – как странно разделять на страны

невосполнимость горестных утрат…

Вот так же и Отечество недавно —

на плесе вечности лишь пузыри,

веками нам накопленных, дыханий,

от «а» до «я» утопшей, старины.

Стучат?!. – Лишь Богу ведома морзянка,

как жабр на брег, под воду скрытых, ртов —

поведай Беринг Стиксу стих озябший

о нежности Онежских берегов…

Кощунство зноя

Не дланию дарящею бодрит,

а одуряет желчи течью

диск солнца – бел и зол его зенит.

Каленый горизонта венчик,

печати Каиновой окоем,

предел терпенья медью метит —

так может бередить греха клеймом

кощунство лишь хулы посмертной.

С утра уже заря изнурена

сладчайшей жаждой кровной мести,

к полудню жертва уж принесена,

а вечер покаянья песнью

раскаянье раскатит – духота:

на запредельной ноте зыком

оглушит нас проклятья немота

на дне испуга безъязыком.

И долго будет беспредел ночной

раскалывать битьём цикадным

беспомощную скорлупу висков,

и будет память падать камнем.

Не счесть Горыныча гори-голов:

богатырям ли теней сладить

с усладой, колдовством берущей плоть,

с усладой млеть, слабеть пред Ладой.

Растеребив осиный нрав страстей,

языческим быльём ломая

колени целомудрия росе,

калеча девственность прохлады,

куражится кромешным адом зной,

потехе жара не преграда

моленья, сброшенного в сухостой,

предавшегося гладу сада.

Де Садом падает на грудь берез

запретного плода досада —

в угаре ветра столько юных грез

лелеют старческий упадок.

Кредо Степана Разина

«Из-за острова на стрежень,               на простор речной волныВыплывали расписные               Стеньки Разина челны…»

Порфирородней шапки Мономаханебесный свод главу покрыл,двуглавого крылатей взмахапопутный ветер да казацкий пыл.

Что мне цари, империи, султанысо вздыбленностью их в узде границкороны и чалмы – намаза и сутаны,кордона нет казацкой воле – ниц

паду лишь пред упреком побратима,пред раной друга лишь паду, моля:предсмертью верных глаз лишь зрима божественная горечь-благодать.

Спокоен, словно Каспия безветрье,волшебной Персии греховный сон,пока не всполошит аулы вестью,как половодье Волги грозный, стон…

Грядет Урала гнев! – Вот грянет буря!Гряда толь гор, толь волн, толь туч растет! —Казацких стругов гром вот-вот разбудитгаремного разврата забытье.

Базарный гам покрыла тишь предгрозья,лишь кандалы невольников звенятбез отклика монетного, лишь дрожьюколенной множась в душах янычар.

Прищур наживы ужасом округлен,расширен, испытуя даль, зрачок,невольниц срам привыкший мерить гурий бесстыдной похотливой наготой.

Вас истомило ожиданье? – Ждите! —Все ж неожидан будет гнев небес:терпенье переполнившим избыткомв моей руке Руси пылает месть!

Волны вздымайся ж непреклонность – весел,на весла налегающей, братвыприбойный рев – он, слаще хмеля песен,бурун за буруном сердца ярит.

Когда в пороховом дыму, как в туче,лавиной сабель молнии растут,веленья моего единоручье,в кулак атаки стиснув сотни рук,

неодолимее волны несметной,неистовей шального табунасметает вражьих воплей пекло,и черт ни одному из нас не брат.

Стена предсмертных стонов ближе, ближезубовный скрежет с сабельным роднит,стенанья с губ и с лезвий слижетплоть, сталь вобравшая, как эти дни

вбирает в красноречие преданьясказитель, гордостью сердца внучат,как мы тут сталью янычар, пронзая —и внуку трус тогда, как черт, не брат!

Мне, пьяной вдовьими слезами, сытивзрезая брюхо, к славе казаковутешив приунывшие станицывенками переполненных челнов;

мне, в прах низведшему твердынь гордынипасхальным звоном сброшенных цепей,который поминальным звоном стынетв пустых сердцах султанов и царей;

пред, жизни мне вручившими, друзьямидозволено ли было мне всхотетьне выкрикнуть проклятье пред врагами,а девы неземной красу воспеть,

не злато Персии добыть, а персямкняжны ее воздать хвалу —сей тайны изыск, братья, бросьте в песникрутую набежавшую волну.

А вам же, братья, знать, и жить и верить:нет звука ненавистней для меня,чем звон цепей – на злато иль на девуя, братья, никогда б не променял

казацкой воли заповедь лихую,свободы сабельную благодать.Под звон цепей пируя и ликуя,кто б ни хмелел, наш царь иль их султан,

венца ль царя, чалмы ль султана златоневолит отблесками кандалов,мне все равно – с цепями ждущий братамне басурман и супостат! – Таков

царю урок казацкий православья,и сабельный закон в моей руке!А то, что у царя поболе сабель —так вот потомкам, словно сабля, мой завет:

нудней, чем от атаки до атаки,нет прозябанья – что же, что длинней,чем мой бросок от Яика до плахи,змеятся будни жертв и палачей;

покорно дотащившему до одрамытарств и унижении возжеланна смерть спасеньем от невзгоды,с рожденья опаляющей стыдом;

мне ж и пред плахой все милей, желаннейта жизнь, которой буду воспалятьказацкое бесстрашье пред врагамии ненависть казацкую к цепям.

И снова осень?