Туча - Ольга Туманова

Туманова Ольга

Туча

Ольга Туманова

Туча

Песчаная земля играла на солнце, и ничто не бросало на нее тень: ни ветвистые деревья, ни чугунные решетки, ни мраморные памятники...

Он лежал на кладбище, на нем лежала массивная могильная плита. Придавленный тяжестью, он задыхался.

Открыв глаза, узнал нечеткий в ночи рисунок обоев, контур эстампа, понял, что могильная плита лишь сон, и хотел глубоко глотнуть воздух, но вдох вышел жалкий. Решил встать и пройти на кухню, где в холодильнике хранился валокордин, но не смог и шевельнуться.

Страх, липкий, мокрый, похожий на мерзкое мелкое существо, извиваясь, прополз по телу, скользнул внутрь, острым осколком застрял за ключицей.

Он лежал недвижим, словно был парализован или мертв. Сколько он так пролежит? Минуты? Часы? Сутки? Без пищи, без воды, почти без воздуха.

Жили глаза, но как бы отдельно от него: сами, без его желания, прошлись по обоям, по паутине аспарагуса, скользнули по радиоприемнику на тумбочке, задержались на скомканной в углу комнаты портьере - все блекло, глянули в окно - звездно, лишь в верхнем правом углу, куда с трудом дотянулся взор, как небрежная заплата на нарядной ткани, торчит край тучи.

Взгляд не доставал до будильника, но внутренний хронометр работал: с момента пробуждения шла сороковая минута. Едва незримая стрелка закончила сороковой круг, он почувствовал, как слабеет давление воздуха. Осторожно, прислушиваясь к себе, сел на кровати - внутри было спокойно. Осторожно спустил ноги на коврик, и стопы привычно попали в шлепанцы - это был добрый знак: жизнь, избежав опасности, вернулась в прежнее русло.

Не включая нигде света, чуть волоча ноги, прошел в кухню, открыл холодильник, протянул руку - пальцы тут же ощутили пузырек с лекарством: добрый знак!

Вкус капель и вовсе ободрил его.

Он прошлепал обратно в спальню, подошел к окну, приоткрыл форточку приятная ночная прохлада поплыла в комнату. С опаской сделал большой вдох, и свежий воздух свободно заполнил легкие.

Серое городское небо сплошь было усыпано звездами, лишь над крышей соседнего дома зависла туча. Черная, плотная и объемная в центре, по краям она ветшала, и, как поношенная одежда, вся была в бахроме. Бесчисленные ее отростки, какие длинные и широкие, какие едва приметные, но все заостренные и причудливо изогнутые воздушным потоком, тянулись к какой-то одной точке против его окна.

Присев над кроватью, он пошарил рукой, словно проверяя, не появилась ли на постели опасность, затем сел на краешек, осторожно прилег на бок, не спеша, поочередно уложил ноги, медленно повернулся на спину - он привык спать на спине - и прислушался, как расслабляются мышцы. Лицо его отражало сосредоточенность, деловитость и недовольство, что давно было его обычным выражением, и лишь тревога, и, даже, пожалуй, не тревога, а полное углубление в себя, когда важны не внешние, а внутренние шорохи, одним мазком меняло его облик.

Он лежал в той же позе, в какой застало его пробуждение, и глаза по-прежнему жили своей, не его, волей и все возвращались к окну, словно видели в туче нечто иное, чем скопление водяных капель. Он глянул на тучу повнимательней и нашел, что она своей конфигурацией похожа на рваную рану; вот и причина на бессознательном, так сказать, уровне, или на уровне подсознания, теперь это модно.

С подушки видна была не вся туча, лишь край ее и отросток, крупный, толстый, на конце как бы с набалдашником. Атмосфера жила своей стихией, и отросток на глазах мельчал, светлел, растворялся.

С усилием, он отвел глаза от окна прочь, в глубину комнаты. Обычно, он не придавал значения тому особому порядку в доме, который жена называла уютом, всем этим кашпо, подсвечникам, микрополкам, что, не имея никакого практического применения, лишь собирали пыль, и ценил один порядок - чистоту и прибранность, но сейчас уют вдруг оказался ему не то что необходим, но желателен, как стакан горячего чаю в сырую погоду: от привычной домашней обстановки исходили покой и уверенность в завтрашнем дне.

Привычного уюта в спальне не было: шторы, что жена, старательно расправляя складки, раскрывала на ночь поверх легкого тюля, так и провисели всю ночь в углу скомканными, как он оставил их вчера поутру. Не разобрал он и постель, и покрывало, которое жена, готовясь ко сну, аккуратно укладывала на пуфик, он с вечера лишь отбросил со своей половины на ее половину, и теперь неразобранная постель топорщилась неприятным коробом.

С досадой подумалось о жене: сейчас, когда она нужна ему, ее нет рядом. И где ее пресловутая интуиция?

Он ясно, как наяву, увидел жену, ее встревоженное лицо, неприбранные со сна волосы, представил, как бы она всполошилась, испугалась, метнулась на кухню за лекарством, и, спешно семеня обратно, на ходу беззвучно шевеля губами, отсчитывала необходимые ему капли, предлагала, жалостливо и просительно, и грелку, и горчичники, и укол глюкозы, потом, судорожно глотая воздух, словно у нее, не у него, приступ удушья, просила скорую приехать скорее, немедленно, не мешкая, не теряя драгоценных минут, и виновато, и настойчиво, и извиняясь, что отнимает время, смогла бы коротко и внятно сформулировать симптомы его непонятного недуга и получить краткую консультацию, что ей делать до приезда врача: усадить его или не трогать, или положить подушку под ноги, или помассировать, и как, и где; потом, ожидая врача, взбила бы ему подушку, открыла форточку, тщательно заправив шторы, чтобы не дуло ему в голову, и спустилась на улицу как раз к приезду скорой, чтобы не ошиблись врачи подъездом, чтобы не перепутали этаж... А он бы сердился, морщился, ворчал: "Перестань. Все это лишнее, ни к чему. Вечно ты со своими глупостями", - и от привычности ее суеты и его ворчливости страх бы притих и не хватал нутро так цепко и безнаказанно.

Сейчас жена тряслась в поезде. Он в сердцах не пошел доставать ей билет в купейный, понадеялся: одумается, так куда там. Протиснулась со своими баулами в общий. Проторчала, небось, ночь на одной ноге, как цапля. Все ездит... Доездилась!

Жена уехала в соседнюю область, где в заштатном городишке, то пыльном, то мокром, но всегда грязном, который год служил их сын.

С тех самых, теперь уже давних, пор, когда сын, уезжая с женой в отпуск на юг, оставил им на месяц двухлетнюю тогда Катьку, жена ездит к ним постоянно, и квартиру ремонтирует, и на огороде копается, и Катьку балует. От областного центра по одноколейке, затем в разбитом автобусе по ухабинам возит им соленья, варенья, ягоды с дачи, словно в той области земля не родит. И, втихаря, чтоб он не видел, запихивает под банки импортные тряпки. И теперь вот все бросила и помчалась их спасать.

В нем родилось раздражение, вернее, раздражение в нем существовало постоянно, но оно улеглось на время, притихло, а теперь забродило, поднялось, как пена на теплом пиве. Он сумел, хотя не так это было просто, но он добился, и сына из захудалого гарнизона, где тот служил бесцветно и стыдно долго, переводили сюда, в округ, и вдруг - жена отказывается с ним ехать. Она, видите ли, останется с папой и мамой. Потому что просидела жизнь на зарплату мужа. Когда женщина не работает, когда у нее ни хлопот, ни забот... Говорил ему, что бывает, когда...

Грудь сжало. Он настороженно прислушался к себе и опасливо вдохнул воздух. К радости и отчасти к удивлению, тот вновь вошел в легкие свободно и безболезненно.

Главное - не волноваться, - сказал себе, - никаких волнений, думать только о нейтральном. Да уж! тут подумаешь о нейтральном. Тут о чем ни подумай. Еще этот сон... Он видел его не впервые. Нельзя сказать, что сон преследовал его, но он видел его уже однажды. Или не однажды? Жена иногда по утрам жалуется: уже видела точно такой сон, или приснилось, что я его видела? - бабьи бредни.

Глаза вновь скользнули по стене, задели потолок; в комнате едва заметно, но посветлело, и в серости потолка проступила темная полоса - черт знает, как строят, уж сколько он шпаклевал, сколько жена возилась с известкой - щель проступает; и вновь шевельнулось раздражение.

Взгляд скользнул по сбитой в углу портьере, по тюлю и уперся в тучу. И та посветлела, поблекла, словно бриджи от частой стирки, и отростки уже не походили на наконечники стрел. Тот, что недавно был самым длинным, на глазах растаял, исчез.

Он почувствовал себя здоровым, бодрым, уверенным в себе. Деятельным. Глянул на часы. Нет и пяти. Столь рано ему не приходилось подниматься с Афгана.

Афган! ну, конечно... Он проснулся ночью от удушья. Тот самый сон... Лежал, придавленный болью в груди. И трезвая, спокойная мысль: ну, вот и все. Год он жил среди смерти, и каждый день мог быть его последним днем, но именно в тот миг он прочувствовал промозглый вкус слова: конец. И все же, мысль, что он умирает, более чем страшна, была нелепа. И несправедлива. На войне не погибнуть, а умереть. Почти что в постели под храп своего батальона.