Некоторые факты касательно недавнего карнавала злодеяний в Коннектикуте - Марк Твен

Марк Твен

Некоторые факты касательно недавнего карнавала злодеяний в Коннектикуте

Настроение было превосходное, я почти ликовал. Я поднёс спичку к сигаре, и в этот момент мне вручили утреннюю почту. Первый адрес, на который упал мой взгляд, был написан от руки, от чего весь я был охвачен приятным трепетом. Это был почерк тётушки Мэри, человека, которого я любил и уважал больше всех на свете, после своей семьи. Она была кумиром моего детства; зрелый возраст, обычно несущий конец обаянию, не смог сместить её с этого пьедестала; нет, он лишь подтвердил её право находиться там, и её смещение отодвинулось за пределы возможного. Чтобы продемонстрировать, насколько сильно было её влияние на меня, я лишь замечу, что уже спустя долгое время после того, как неизменное «бросай курить» всех окружающих перестало производить какой-либо эффект, тётушке Мэри всё же удавалось привести в чувства мою отмершую совесть, когда она бралась за дело. Но у всего в этом мире есть свой предел. Наконец настал тот прекрасный день, когда даже слова тётушки Мэри не смогли на меня подействовать. Я не просто был рад приближению этого дня; я был более чем рад – я был ему просто признателен; ибо лишь только зарделся его рассвет, ничто уже не могло омрачить удовольствия, получаемого в обществе моей тётушки. Остаток её пребывания с нами той зимой был просто наслаждением во всех отношениях. Конечно же, она умоляла меня, так же настоятельно, как и всегда, и после того благословенного дня, бросить эту вредную привычку, но это было тщетно; как только она затрагивала эту тему, я становился абсолютно, непреклонно равнодушным – спокойным, мирным, удовлетворенным, но равнодушным. Таким образом, последние недели того знаменательного визита пролетели, как в приятном сне – настолько они были наполнены, для меня, мирным удовлетворением. Даже если бы моя нежная мучительница сама была курильщицей и ярой сторонницей этой привычки, и то не смог бы я получить большего наслаждения от моего излюбленного порока. И вот, при одном только виде её почерка я понял, насколько я жаждал снова её увидеть. О содержании её письма мне было не трудно догадаться. Я открыл его. Отлично! как я и предполагал; она приезжает! Причём приезжает сегодня же, утренним поездом; она могла прибыть в любой момент.

Я сказал себе: «Теперь я весьма счастлив и доволен. Появись передо мной мой самый беспощадный враг, я бы оправдал любое зло, которое смог бы причинить ему».

В этот момент открылась дверь, и внутрь вошёл жалкий, сморщенный карлик. Он был не более двух футов роста. На вид ему было лет сорок. Форма каждого его органа, и каждого отдельного дюйма его тела была искажена вовсе несильно; и, хотя, нельзя было указать пальцем на какую-либо конкретную его часть и сказать: «Это явное уродство», этот человечек был уродством в целом – расплывчатым, общим, равномерно распределённым, хорошо составленным уродством. В его лице и острых глазках виделась лисиная хитрость, а также озабоченность и злоба. И всё же, этот отвратительный представитель отбросов человеческого общества, казалось, имел некое отдалённое и неясно очертанное сходство со мной! Оно смутно ощущалось и в жалком виде, и в выражении лица, и даже в одежде, жестах, поведении этого существа. Это была какая-то отделённая, туманная версия пародии на меня, моя карикатура в миниатюре. Но одно поразило меня в нём особенно сильно, и наиболее неприятно: он весь был покрыт мохнатой зеленоватой плесенью, такой, какая бывает на залежавшемся хлебе. От вида её становилось дурно.

Он беспардонно шагнул вовнутрь и плюхнулся на кукольный стульчик, не дожидаясь приглашения. Он швырнул шляпу в мусорную корзину. Он подобрал с пола мою старую курительную трубку, протёр её ствол раза два-три о колено, набил её табаком из лежащей рядом табакерки, и сказал мне дерзким командным тоном:

«Дай мне спичку!»

Я налился кровью до корня волос; отчасти от негодования, но ещё и оттого, что всё это представление чем-то напоминало мне перегибы в поведении, виной которым был я при общении со своими близкими друзьями – но никогда, никогда с незнакомыми мне людьми, – заметил я себе. Мне захотелось швырнуть этого пигмея в огонь, но какое-то неосознанное чувство того, что я законно нахожусь в его власти, заставило меня послушаться его приказу. Он поднёс спичку к трубке, эадумчиво затянулся разок-другой и заметил, в раздражающе-знакомой форме:

«Мне кажется, чертовски странная погода для этого времени года».

Я снова вскипел, от злости и унижения, как и перед этим, так как язык его не сильно отличался от того, которым говорил я в своё время, и, более того, произнесено это было противным протяжным тоном, в котором звучала преднамеренная пародия на мою речь. Теперь меня ничто так не раздражает, как подражание неуверенному колебанию моего голоса. Резким голосом я ответил ему:

«Слушай ты, кот помойный! Тебе придётся получше следить за своими манерами, или я вышвырну тебя из окна!»

Карлик улыбнулся зловещей самоуверенной улыбкой, выпустил в меня с презрением клубок дыма, и сказал, с ещё более подчёркнутой протяжностью:

«Ну-ка, помягче; не стоит строить из себя слишком важную персону».

Такое дерзкое презрение полностью вывело меня из себя, но вместе с тем на какой-то момент оно, казалось, и подчинило меня. Карлик рассматривал меня несколько секунд своими мышиными глазами, а потом сказал с ещё большим презрением.

«Ты захлопнул дверь перед нищим сегодня утром».

Я раздражённо ответил:

«Может и да, а может и нет. А тебе откуда известно?»

«Знаю, и всё. И совсем не важно, откуда я знаю».

«Прекрасно. Предположим, я действительно захлопнул дверь перед нищим – ну и что?»

«Нет, ничего; ничего особенного. Только вот ты ему солгал».

«Ничего подобного! То есть, я…»

«Да, именно, ты ему солгал».

Я почувствовал угрызения совести – по сути, я успел почувствовать их сорок раз ещё прежде, чем нищий успел отдалиться на квартал от моего дома, но всё же я решил сделать вид, что чувствую себя оклевещенным, и поэтому сказал:

«Это безосновательная клевета. Я сказал нищему…»

«Стоп. Ты снова чуть не солгал. Я знаю, что ты ему сказал. Ты сказал, что кухарка уехала в город, и от завтрака ничего не осталось. Две лжи. Ты знал, что кухарка была за дверью, а за ней – полно еды».

Такая потрясающая точность ошеломила меня; кроме того, она навела меня на вопрос, как вся эта информация попала к этому щенку. Конечно, он мог завести беседу с нищим, но к каким чарам он прибегнул, чтобы прознать о «скрытой» кухарке? И тут карлик заговорил снова:

«Это было так низко, так ничтожно с твоей стороны отказаться прочитать рукопись той девушки на днях, и поделиться с ней своим мнением по поводу её литературной ценности; а ведь она добиралась в такую даль, и так надеялась. Разве не так?»

Я почувствовал себя последней свиньёй. И, должен признаться, чувствовал себя так каждый раз, когда вспоминал об этом. Я вскипел и сказал:

«Послушай, тебе больше нечего делать, кроме как рыскать повсюду и совать нос в чужие дела? Ты разговаривал с той девушкой?»

«Не важно, разговаривал, или нет. Важно то, что ты совершил низкий поступок. И тебе стало стыдно за него впоследствии. Ага! тебе стыдно за него и сейчас!»

Это было уже нечто вроде ликования дьявола. Я ответил ему с пламенной ревностью:

«Я объяснил этой девушке в наиболее вежливой и мягкой форме, что не могу позволить себе дать оценку этой рукописи, потому как личное мнение ничего не стоит. Можно недооценить работу высокого уровня, и для мира она будет потеряна, или переоценить какую-нибудь ерунду, и, таким образом, обреку мир на её дурное воздействие. Я сказал ей, что широкая публика – единственный судья, который компетентен выносить решения о литературных попытках, и, следовательно, лучше всего было бы вначале предоставить рукопись этому суду, ведь в итоге ей так или иначе придётся выжить или пасть по решению этого большого суда».

«Да, ты сказал всё это. Именно так ты и сделал, ушлый, малодушный пройдоха! И всё же, когда последние следы счастливого оптимизма исчезли с лица этой бедной девушки, когда ты увидел, как она украдкой сунула под свою шаль рукопись, над которой она так честно и терпеливо трудилась – так она стыдилась её теперь, а ведь так была горда когда-то – когда ты увидел, как её глаза покидает радость, а вместо неё появляются слёзы, когда она ушла такая подавленная, после того, как пришла такая…»

«О, тише! тише! тише! Типун тебе на твой безжалостный язык, да разве все эти мысли не мучили меня достаточно без того, чтобы ты пришёл, и вызвал их снова!»

О, эти угрызения совести! Казалось, они выедят самое моё сердце! А этот маленький изверг только уселся, глядя на меня со злорадством и презрением, мирно хихикая. Вскоре он заговорил снова. Каждое предложение было обвинением, и каждое обвинение – правдой. Каждое высказывание было полно сарказма и насмешки, каждое отчеканненное слово горело, как купорос. Карлик напомнил мне, как я обрушивался на своих детей и наказывал их за провинности, о которых минимальное разбирательство показало бы мне, что их совершили другие, а не они. Он напомнил мне, как я предательски позволил, чтобы моих старых друзей оклеветали в моём присутствии, и был слишком труслив, чтобы сказать слово в их защиту. Он напомнил мне о многих бесчестных вещах, которые я совершил; о многих, которые я добился, чтобы совершили дети или другие люди, не несущие ответственности; о многих, которые я планировал, обдумывал, и страстно желал совершить, и от совершения которых меня удерживал только страх последствий. С изысканной жестокостью он возвращал в моей памяти, одно за другим, несправедливости, обиды и унижения, которые я причинил своим друзьям при их смерти: «которые, быть может, умирали, думая об этих обидах, и горевали из-за них» – добавил он будто яду на остриё ножа.