Менуэт - Луис-Поль Боон

Боон Луис-Поль

Менуэт

Луис-Поль Боон

Менуэт

Роман

Перевод с фламандского С. Вейдеманн и М. Палей.

Вступление М. Палей.

Танцующие в темноте

Луи-Поль Боон (1912-1979) - фламандский классик, несколько раз номинированный на Нобелевскую премию, родился и вырос в Алсте, в семье маляра, имевшего собственную артель; будущий писатель работал в ней уже с шестнадцати лет. Дар, по рождению угодивший в лишенную соответствующих традиций среду, осознает себя, как правило, болезненно и поздно, но пытается самоосуществиться инстинктивно - в любых "подручных" формах. У работавшего малярной кистью Боона этими формами стали рисование и живопись. Несмотря на острую денежную нужду, он упорно отвоевывал время для посещения Академии изобразительных искусств - там же, в Алсте. Это занятие осталось с ним и потом, когда он работал в морозильных камерах местного пивоваренного завода (впечатления от чего пригодились для "Менуэта", 1955). Точнее будет сказать, что страсть к рисованию и живописи прошла через всю его жизнь. Однако в профессиональном смысле литература возобладала: успев в 1936 году жениться, а в 1939-м - мобилизоваться, попасть в немецкий плен и счастливо вернуться, Боон, работая насущного хлеба ради стекольщиком и продолжая отводить душу в визуальном искусстве, начал служить также и другой музе. Сочинял он при этом, что называется, в стол. Плоды этих занятий оставались сокрытыми от глаз публики - до тех пор, пока его преданная жена, ставшая в "Менуэте" частично прототипом жены, типичной представительницы "чужеродной среды", пока эта самоотверженная жена, на содержании которой писатель время от времени находился, не послала тайком его роман "Слобода растет" на национальный литературный конкурс. И тогда (в 1942 году) чудо свершилось: никому дотоле не известный сочинитель получил престижную премию имени Лео Крайна, фламандского писателя и журналиста.

В дальнейшем его литературная судьба развивалась скачками. С 1946-го по 1952 год Боон, работая журналистом, не печатался как прозаик вообще. Это, в частности, объясняется тем, что консервативные тиски католической Фландрии его публикациям, мягко говоря, не благоприятствовали, а установившаяся за писателем репутация богохульника и сотрясателя нравственных основ ему, в отличие от современных авторов, никаких дивидендов не приносила. Поэтому можно сказать, что читателям Бенилюкса (в том числе и своим соотечественникам) он стал более-менее известен только после публикаций своих книг в либеральной Голландии, а европейцам - после того как его произведения оказались переведены на немецкий язык. Именно после обретения новой жизни на немецком два романа - "Улица Капеллекенс", 1953, и "Лето в Тер-Мюрене", 1956, составляющие в целом opus magnum этого автора, - были выдвинуты на Нобелевскую премию. Однако настоящую известность и даже славу Боону принесли его так называемые "эротические" книги - "Непристойная юность Мике Маайке", 1972, "Эрос и одинокий мужчина", посмертное издание, 1980.

Каким сложился образ Боона в его отечестве? Нет дыма без огня - приведу для примера фразу, дающую представление, почему в католической Фландрии за этим автором закрепилась репутация богохульника: "Единственная книга, которая меня интересует, - это "Учебник психиатрии" Бумке. На мой взгляд, в ней есть все, что надо знать о человеке. Говорят: читайте Библию, вот книга книг. Но кто способен понять Библию, если он не прочтет сначала Бумке?" (цитата из автобиографического рассказа "Платная библиотека", 1949).

Заведующая умонастроениями советская машина зачислила Боона по наиболее левому департаменту. Нельзя проигнорировать реальные "улики": после освобождения Бельгии в 1944 году Боон - очень недолго - работал в коммунистической газете "Het rode vaan" ("Красное знамя"). Однако в романе "Менуэт" (менее чем через десять лет после конца упомянутой службы) alter ego этого автора выглядит уже беспримесным анахоретом и мизантропом.

Что касается общеевропейских толкований: принято считать, что многие мужские персонажи Боона, являющиеся его воплощениями, отчаянно переживают разлад между дряхлеющей плотью и прежней свежестью - увы, бесплодных телесных желаний. С моей точки зрения, такая (рассчитанная на общепонятное "житейское сочувствие") дефиниция здесь не очень уместна. Например, главный мужской персонаж "Менуэта" как-то совсем мало цепляется за жизнь. То есть не цепляется за нее вовсе. То есть, конечно, ему мерзопакостно было бы погибнуть, например, от бряцающих оружием троглодитов в военной форме, но к завершению собственных счетов с жизнью он, несомненно, готов.

Тут мы подходим к самой главной точке в мировоззренческой системе Боона. Начнем с отчаянных выпадов мужского (безымянного) персонажа в "Менуэте" против чуждой ему среды. Страница за страницей эти выпады перерастают в нескрываемый, бессильный, почти мифологический ужас героя перед существами - формально одной с ним крови, которые "много работают и мало думают"; проще было бы сказать - не думают вовсе и растаптывают в зародыше мысль как таковую. Конечно, "натурщиками" для упомянутых существ послужили люди из детства самого автора (слишком уж много "совпадающих данных"), а затем из даже более позднего периода, когда он, не сразу вырвавшись из лап той косной среды, еще долго чувствовал себя зависимым, беспомощным и во всем сразу виноватым подкидышем. Однако совсем уж близоруко и одномерно было бы трактовать это неприятие лишь в узкосоциальном аспекте.

Для Боона, по большому счету, этот аспект не важен. Конечно, механизм удушения мысли, уничтожение ее в самом зародыше (а как раз убийство священной и свободной человеческой мысли является, на мой взгляд, главной темой и страданием Боона), этот механизм с наибольшей наглядностью осуществляет себя именно в убогих кварталах описываемого им предместья. Однако и цивилизация в мировоззрении Боона альтернативой торжествующему невежеству ни в коем случае не является. Отвращение бооновского героя к врачам ("ученым макакам", "священникам новой веры"), а также к служителям культа, чиновникам, коммивояжерам (не говоря уже о политиках) как к наиболее репрезентативным ее, цивилизации, представителям - еще мучительней, чем брезгливое неприятие "простых людей" полуграмотного предместья. Ибо просвещенная цивилизация наизобретала куда более действенные механизмы истребления мысли и чувства - совершенную технологию нивелирования, безотказно функционирующую в широком диапазоне: от религиозных до идеологических догм, от капканов, срабатывающих на ненасытной алчности, до ловушек, что прочно зиждутся на инстинкте предвечного страха...

Боон был крайне далек от так называемого социального обличительства. В "Менуэте" враждебным гамлетоподобному (точнее, гамлетопародирующему) герою является не социальное и даже не биологическое племя людей (это частность!), а мертвый автоматизм, мертво управляющий мертвой материей. Да, мертвой материей, включающей человеческий мозг. Думаю, не преувеличу, если скажу, что вопрос о местонахождении Зла является одним из самых настойчивых (хотя зачастую и бессознательных) вопросов искусства. Обычно в зависимости от социальной погоды - штормовой или штилевой - литература по-разному, то есть прямо противоположно, указывала местонахождение Дьявола: то сугубо вовне человека (в хаосе толп, в социальных контрастах и диспропорциях, во мраке космоса), то именно внутри нашедшего наконец время для самокритики индивида. XX век постепенно совместил два местонахождения Зла в одно. Этим единым местонахождением Зла стала материя как таковая. Материя, подлежащая неизбежному распаду - и вовлекающая в черную воронку уничтожения обезумевший от ужаса и отвращения разум. Литература заговорила об этом давно.

Некий автор, поднявший русскую литературу на новый уровень, примерно на треть века раньше Боона оказался буквально отравлен непереносимым, нечеловеческим ужасом перед "серой кашей" и при этом не только "не подавился криком", но сумел отлить хриплый звериный вопль в прозрачную форму классического стиха... Автор, который уже на заре прошлого века ясно уловил эту непоправимую, трагическую отчужденность человека от, казалось бы, "соприродных ему материалов", - это, конечно же, Ходасевич. Чего стоит хотя бы его стихотворение "An Mariechen"! Чем механически вести мертвую жизнь мертвого тела, "Уж лучше бы - я еле смею / Подумать про себя о том Попасться бы тебе злодею / В пустынной роще, вечерком. / Уж лучше в несколько мгновений / И стыд узнать, и смерть принять, / И двух истлений, двух растлений / Не разделять, не разлучать. / Лежать бы в платьице измятом / Одной, в березняке густом, / И нож под левым, лиловатым, / Еще девическим соском". Это бесстрашное, бесстыдное, безоглядное - сродни суициду попрание основ отвлеченной морали ради свободного, во весь выдох легких, крика ужаса перед безумием слепого существования - разве оно, это попрание, не напоминает о коллекции газетных заметочек сходного содержания (изнасилования, убийства, изнасилования и убийства) - заметочек, которые с маниакальным упорством ежедневно вырезает герой "Менуэта"?