Эпизод - Максимилиан Кравков

М. Кравков

Эпизод

Посвящается моему другу И.

— Вот ваши грамоты, ознакомьтесь внимательно. Отныне вы уполномоченный министерства снабжения. Подпись, печать — все как следует. Договора, проекты, кондиции — в этой папке. Денег, извините, не по чину, мало…

— Ладно, — весело кивнул Решетилов, — дальше?

— Дальше, — вот вам письмо к начальнику чешского эшелона. В нем вы представитель земства и вас знает доктор Гирса. Может пригодиться. Это? Это служебная записка управляющего губернией к N-скому начальнику милиции. Дабы оказывал вам всяческое содействие. Да, посмотрите на штамп-то. Какая работа! — даже щелкнул по бумажке. — Но, помните, сила всех этих документов — максимум на две недели. То-есть до первой справки.

Улыбнулся Решетилов:

— Пожалуй, хватит.

И распихивая по карманам бумаги:

— Но… это все к чужим. А к своим-то что?

Пожатие плечами.

— Я же говорил, что, кроме Баландина, своих там нет. В самом уезде другое дело. Там партизаны. Как раз, — чуть-чуть ехидно, — по вашей ориентации… Баландин, вероятно, вас сведет…

— Баландин обо всем предупрежден, — вмешался третий собеседник, земец и хозяин квартиры, — и давно вас ожидает. А вы? Уже уходите?

— Да, все как будто объяснил, бумаги передал… Ну, — подошел к Решетилову, — надеюсь, все сойдет благополучно…

Секунду молча жали руки. Потом обнялись и поцеловались.

Остались двое.

— Накурили, — сказал хозяин, и, подойдя к окну, отдернул форточку.

Свежий морозный холодок потянул упругим, напорным потоком, разметал и закружил синеву табачных миражей.

В деловой задумчивости Решетилов.

Хозяин тоскливо бродит по комнате.

— Как вы хотите, — остановился он, — а я повторяю свой прежний вопрос. Во имя чего? Зачем вы сейчас беретесь за это восстание? Зачем мы уполномачиваем вас на это? К чему вся эта инициатива? Знаю, знаю: дело решенное. Говорю просто потому, что не понимаю, искренне. Ну, представьте на минутку. Сзади, за спиной, — семеновщина и японцы. Это — реальность. Впереди — приближающийся красный фронт, а за ним — увы! — голод и террор. Это — тоже реальность. А посредине… — наша инициатива! Что же утвердить-то мы собираемся своим выступлением? Но, оговариваюсь, так толкует мой разум, чувство — с вами.

Решетилов добродушно посмотрел на товарища.

— Я, — начал он, — определенно хочу утвердить запад. Пусть с его голодом и террором, но зато с его безусловно правильным для меня прогнозом будущего. Это главное. А теперь, когда вся колчаковщина летит к чертям, надо максимально использовать момент для революции. Я берусь за восстание в N-ске, вы — за другое, тысячи людей припрягаются к рычагам машины — и она поворачивается. Все просто. Лично роль моя маленькая. Как и всякого. Но для меня она — целая жизнь.

— А ведь вы большевик, Сергей Павлович… Самый настоящий! И, по недоразумению, беспартийный…

— Да уж… будь я партийный, вряд ли бы мы сошлись… Хотя свержение Колчака — платформа очень нейтральная и… весьма приятная…

— Авантюрист вы, голубь, — как-то любовно определил хозяин. Пойдемте-ка чай пить. Там у жены сидит знакомая дама. Как раз приехала из N-ска. Представьтесь в новой роли…

— А кто такая?

— Да, кажется, жена начальника тамошнего гарнизона…

— О, это очень кстати.

Теперь, когда все было кончено и бесчисленные обдумывания, хлопоты и сомнения оборваны переходом к делу, точно запруда дней пассивности развалилась в душе Решетилова. И ключем ударившая энергия упоенно помчала его, как поток, не разбирая камней и перекатов… Подчиняясь дисциплине принятого задания, свою новую роль играл он уверенно и с подъемом.

Хозяйка за чайным столом — никкель самовара, струйками пар, — уют домашний, теплый.

— Моя жена, — подвел Решетилова хозяин, и второй даме: — Позвольте вас познакомить, Мария Николаевна, уполномоченный по снабжению, едет к вам в N-ск.

Моментально приобщили Решетилова к дружеской путанице перекрестного разговора, он сразу понял, что начал удачно и вдохновился. Солидно помешивая ложечкой чай, одинаково внимательный к обеим дамам, скромный и значительный, говорил он так ободряюще и спокойно, что от звуков слов его отлетал далеко день и ночь стучащий в сердце тревожный вопрос — что будет завтра?

Мария Николаевна, с смешливыми глазами, вначале инстинктом женщины забеспокоившаяся при виде нового мужчины, уже с ласковым интересом слушала теперь Решетилова и уже легко переступала обычную черту молчаливости, частую у людей недоверчивых или молодых при новом знакомстве.

— Это так хорошо, что вы едете в N-ск! — вырвалось у нее, и поспешила объяснить хозяйке: — хоть один будет бодрый человек, не бредящий этими большевиками… А то прямо — не с кем слова сказать: муж вечно занят, а офицеры… Ах, да вы и не знаете! — всплеснула она руками, расхохотавшись.

Хозяйка смешливо насторожилась.

— Опять какая-нибудь проказа?

— И препикантная. Поручик Крауц ранен в руку!

Хозяйка не понимала.

— Большевиками?

— Да нет же, хорунжим Орешкиным!..

И, довольная произведенным эффектом, лукаво поглядывая на усмехавшегося Решетилова, рассказала:

— Орешкин застал его в комнате у своей… ну, подруги. Понимаете, ночью. Ну, и… бах, бах из браунинга! Крауц ранен. Муж — прямо рвет и мечет. Один из лучших офицеров в гарнизоне. Хотел Орешкина под полевой суд отдать. Ну, конечно, только погрозился…

Решетилов поднялся, стал прощаться.

— Вы уже? — с видом бесконечного огорчения сожалела хозяйка.

— Как только приедете в N-ск — к нам, — просила Мария Николаевна, — и муж и я будем очень, очень рады…

Над высокими темными корпусами военного городка, над горою с чернеющим гребнем леса, над плоским спящим городом, с заливистым гулом неслись пласты морозного ветра оттуда, из скрытых ночью таежных хребтов и сопок.

И полузамерзший часовой, прячась за столбом ворот от порывов вьюги, то клял свою собачью жизнь, вспоминая родную избу и тепло и вечерки, то впадал в тупую апатию, засовывая в рот иззябшие пальцы, то с завистью посматривал на ярким пятном освещенное окно квартиры начальника гарнизона. В этой квартире шло спешное совещание офицеров. Подполковник Полянский сидел за длинным столом перед картой уезда и ладонями прихватил виски, как человек, у которого болит голова. За спиной — молодой хорунжий, с тощим острым лицом, беззаботно скручивал папироску. Сдержанный рокот остальных — аккомпанимент к молчанию.

— Даже карты порядочной нет… — брезгливо еле выговорил Полянский, где вы такую дрянь выкопали?

Толстоносый, сизый капитан Мурзанов свирепо вытаращился на хорунжего. Тот чуть прищурил глаз и, с почтительным смешком, доложил:

— По приказу начальника гарнизона реквизировал в земской управе…

Фыркнули. Сам Полянский улыбнулся, и тоскливая напряженность растаяла.

— Ну-с, господа, — Полянский опять сделался важным хозяином, — теперь осталось выслушать контр-разведку. Поручик Бович, говорите.

— Господин полковник, — начал контр-разведчик, — как я имел честь докладывать вам в прошлый раз, положение по прежнему остается очень тревожным. Не здесь, в городе. Тут более или менее надежно. Хотя я и получаю письма, угрожающие убийством… Операции последних дней, о которых вы, господин полковник, знаете и о которых здесь я, в силу государственной тайны, не имею права распространяться… — Бович значительно взглянул в сторону начальника милиции Шумана, которого ненавидел, — эти операции на некоторое время могут гарантировать спокойствие. Конечно, приходится действовать одному, и если бы все органы как внутренней, так и внешней охраны, — опять Бович не забыл поглядеть на Шумана, — были сосредоточены в одних руках…

Полянский опускает голову низко и синим карандашом по клеенке чертит. Не слушает Бовича: «давно все знаю»… За окнами буря вздыхает, бесится. Развлекает. Думает о жене — она приедет сегодня. Приедет Мария Николаевна, и заговорит вся мебель, стены — квартира живая станет. Одно дело при ней, другое — без нее. Что-то очень важное без нее пропадало. И так с первых дней свадьбы. Голос Бовича стал крикливым, настойчивым. Нечего делать — надо слушать. Контр-разведчик был щупленький, точно мальчик, с гнилыми обломанными зубами.

«Много шоколаду ел… — подумал Полянский. — А лицо бледное, истеричное, глаза в синих ямах».

— …и я должен указать, что фактически мы почти в кольце партизан, и вот-вот кольцо сомкнется!

Даже визгнул.

Мурзанов выкатил на начальника гарнизона недоумевающие, спрашивающие глаза, и усы его сразу обвисли. В передней послышался шум. Все подняли головы. Начальник тюрьмы, громадный, сгорбленный старик с колючей небритой физиономией, резко вздрогнул.