Цвет времени - Франсуаза Шандернагор

Франсуаза Шандернагор

Цвет времени

Художник В***… кем же он все-таки был? Великим живописцем или просто «мазилой»? Колористом от Бога или бесталанным ремесленником? Нам ничего об этом неизвестно: история так и не вынесла свой приговор. Можно с уверенностью утверждать лишь одно: В*** умер еще при жизни. Ибо к тому моменту, как его не стало, время его — блестящая эпоха! — давно закончилось и мода на него вышла из моды. Галантный портретист, чьи услуги сильные мира сего оспаривали друг у друга тридцать лет назад, был сметен волною «возвышенного» искусства — успехом моральной живописи, возвратом живописи исторической.

Впрочем, к концу жизни он тоже пытался браться за подобные сюжеты — «Бабушкино благословение», «Смерть Сенеки», — но сердце у него не лежало к этому жанру… Вот отчего парижане удивились, узнав, что этот призрак намерен выставляться в Салоне. С солидной картиной. По крайней мере с картиной солидных размеров: десять футов в ширину на шесть в высоту![1] Картина называлась так: «Портрет художника с семейством».

Тотчас пошли пересуды и сплетни, пустяковое дельце раздувают в целое событие, люди спрашивают: да сколько же ему лет, этому В***? Академики пускают слух, что картина не могла быть написана недавно: всем известно, что в прошлом году художник перенес апоплексический удар, превративший его в инвалида. И потом — что это за «семейство»? О каком семействе идет речь, коль скоро он давным-давно вдовеет, да и детей у него не осталось! Тому уже пять лет, как он, под вымышленным именем, распродал все свои коллекции, а теперь, видно, избавляется от юношеской мазни, сам же перебрался с одной лишь старой служанкою в предместье Сен-Марсель, где прозябает без гроша… Другие, напротив, утверждают, что картина не продается: В*** намерен только представить ее публике. К тому же называть ее устаревшим произведением никак нельзя: если художник и начал ее писать сорок лет назад, то с тех пор не переставал работать над нею, а стало быть, это портрет всей его жизни.

«Портрет всей жизни»? Над этим определением много смеялись. «Портрет всей жизни», скажите на милость! Да он попросту старый безумец! Или же он решил, что завершил его, поскольку она подходит к концу?!

Собственно говоря, эта картина, на которой наши современники видят трогательное изображение счастливой семьи, является — так же, как и все другие, — произведением, написанным по заказу. С той лишь разницей, что если клиентуру В*** составляли в основном знатные господа и финансисты, то у заказчика «Семейного портрета» не было денег на оплату труда художника, что, впрочем, отнюдь не помешало этой особе высказать весьма нескромные пожелания: «Напишите мне большую картину и, пожалуйста, с фигурами во весь рост!» Этим требовательным клиентом была совсем еще юная госпожа В***.

В*** женился довольно поздно. Большую часть жизни он посвятил стараниям утвердиться в искусстве: по происхождению своему он не принадлежал к миру живописи. Его отец был щеточником, то есть изготавливал щетки для чистильщиков сапог и лошадиные скребки для кучеров; кто знает, может быть, однажды, наскучив этим занятием, он вместо щеток принялся делать кисти? Мать была дочерью торговца красками и, как рассказывали, пробовала себя в миниатюре: так, например, она расписывала крышки табакерок, продававшихся в лавке на мосту Нотр-Дам, изображая на них то Святую Женевьеву, то Красную Шапочку. Этот союз щетки и краски породил двух живописцев: В*** Старшего, по имени Никола, и, в 1690 году, нашего В***, прозванного В*** Младшим и окрещенного Батистом.

Разумеется, трудно даже вообразить, что братья В*** вдруг ни с того ни с сего бросили торговлю, дабы последовать голосу призвания: безумства такого рода привели бы их прямиком в сумасшедший дом! В те времена в искусство попадали как в булочную — либо по наследству, либо по соседству. Отцовская лавка расположена на улице Арбр-Сек, подле Лувра, в квартале художников и рисовальщиков: вполне вероятно, что оба мальчика, невзирая на скромное свое происхождение, провели детские годы среди живописцев. Более того, В*** Младший получил в крестные некоего профессора-адъюнкта Академии живописи, большого специалиста по «Снятиям с креста». Но открыл ему путь к искусству главным образом брат Никола, бывший десятью годами старше: его приняли бесплатным учеником в Академию, где этот пылкий одаренный юноша получает одну за другой медали и награды; затем, видя, что у отца дела идут скверно (приставы описали все его щетки, метлы и метелки, а также остальное семейное добро), становится подмастерьем в мастерской Гиацинта Риго[2], портретиста генералов, послов, кардиналов, а иногда и королей. Ему поручают писать красные шнуры для занавесей, синие шнуры для занавесей, книги, табуреты, ножки кресел, но, бывает, и короны.

Однако портрет, пусть даже официальный, все-таки оставался второстепенным жанром, а Никола горит желанием прославиться в более благородном направлении — в исторической живописи. И, как только представляется удобный случай, переходит к Куапелю[3]. Компания «Куапель и Сын» работает только для церквей и дворцов, расписывая потолки, заалтарные пространства, фронтоны и фризы. Взлетев на такие вершины — во всяком случае, под самые крыши, — Никола быстро добивается известности во всем, что зовется «возвышенным». Он получает Большую премию Академии и стипендию для учебы в Риме. Едва он покинул Париж, как его отец умирает разоренным, а малое время спустя вслед за ним сходит в могилу и его жена, некогда писавшая миниатюры на табакерках, а перед кончиной долгие месяцы пролежавшая в параличе.

По смерти родителей Батисту В*** всего только двенадцать лет. Но он так долго наблюдал за тем, как рисуют его мать и старший брат, столько времени болтался по мастерским и лавкам торговцев эстампами, разглядывал картины Рубенса в Люксембургском дворце[4] и красивых дам, любующихся ими, что весьма недурно освоил анатомию, и не только ее начала. Свою смелую манеру письма он сочетал с тщательной проработкой деталей: недаром же позднее он признавался, что более года снабжал расписными табакерками торговца с моста Нотр-Дам, не знавшего о параличе своей мастерицы.

Его крестный отец — тот самый мастер по «Снятиям с креста» — взял мальчика к себе. Для освоения рисунка он заставил его посещать классы Академии, где «позировали модели» (обнаженная натура), а для обучения живописи привел в свою мастерскую, где и преподал все, что знал сам, а именно: искусство изображать саваны, трупы и погребальные пелены. Он не пожалел ни времени, ни красноречия, убеждая своего крестника в привлекательности коричнево-бурых тонов, в могуществе черного цвета и очаровании зеленовато-белых оттенков. Напрасный труд: Батист покорно кивал, но чем больше он писал мертвых и скорбящих, тем сильнее любил жизнь и веселье.

В семнадцать лет он убедил своего крестного в том, что, будучи наделен весьма скромным талантом, должен ограничить свои амбиции менее возвышенным искусством и довольствоваться ремеслом хорошего портретиста… Пользуясь возрастающей известностью старшего брата, он без особого труда попал в мастерскую Ларжильера[5], который добился эксклюзивного права на заказные портреты парижских эшевенов — городских старшин, коих изображал то группами, то по отдельности, то кучно, то врозь, по желанию клиентов.

Ларжильер быстро замечает, что В*** Младший легко владеет кистью. И он не «сажает его на аксессуары», а очень скоро повышает, доверив писать животных. Чаще всего собак: в ту пору было модно изображать их на парадных портретах. И Батист становится Рафаэлем мопсов, Леонардо борзых…

Иногда ему поручали также заканчивать птиц: даром что королевство быстрыми шагами шло к упадку, чему виной были военные поражения, голодные годы и прочие «казни египетские», — дамам все еще нравилось, когда их писали с улыбкой на устах, со слугою-негритенком и попугаем или в окружении горлинок и голубых птичек. Откровенно говоря, Батист больше любил изображать горлинок, нежели попугаев. Но если совсем честно, то он вообще не питал симпатии к пернатым. Как не питал ее и к собакам, с которыми встречался, по его словам, лишь на холсте, — уже с этого времени он считал, что художнику бесполезно наблюдать за окружающей жизнью: «Мне достаточно видеть все это на картинах»…

Тем не менее он старательно выписывал пресловутых горлинок. Более того, дал себе труд поглядеть на них «живьем». Нарисовал двух-трех голубок — а к ним еще и цесарку! — «с натуры». Дело в том, что он с возраставшим нетерпением ожидал приезда старшего брата: Никола прислал на парижский Салон из Рима, где превзошел, кажется, все возлагавшиеся на него надежды, четыре картины: «Триумф Ахилла», «Давид и Голиаф» и две «Марафонские битвы». И В*** Младший уповал на то, что его примут в будущую мастерскую этого «исторического» художника как мастера по крыльям: где как не там пригодится его мастерство в изображении перьев: у ангелов, у Меркурия, Святого Духа, богини Победы, лебедя Леды, Купидона, Фортуны и прочая и прочая?! Оттого-то он и изучал так старательно, притом in vivo[6], «всю эту куриную породу»… В общем-то, что бы там Батист ни говорил своему крестному, ему хотелось быть портретистом не более чем анималистом, мастером миниатюры или фрески — он не любил живопись. Он любил только В*** Старшего, который после семилетнего пребывания в Риме теперь под предлогом войны беспрестанно откладывал возвращение на родину В*** Старший… Что мог о нем помнить младший брат? Всего лишь высокую его фигуру, хрипловатый голос да руку, направлявшую его собственную, когда он делал первые свои штрихи. Но он любил своего старшего даже по этим скудным воспоминаниям — любил, восхищался им, верил в него. В*** Старший, талантливый, многообещающий, в конце концов стал для мальчика мифическим героем.