Умершая - Борис Лазаревский

Борис Александрович Лазаревский

Умершая

В номере гостиницы, в верхнем ящике комода, я нашёл тетрадь формата большой записной книжки. Пробежав её первую страницу, я, несмотря на громадную усталость, не мог уже оторваться и до последней. Заснул я тоже не сразу и думал не о том, зачем сюда приехал, а о человеке, который писал в забытой им книжке. Начало было отрывистое, вот оно:

«** ноября 1900 года. С ней я никогда не говорю серьёзно, а только шучу, и когда слышу в ответ её полудетский смех, то в сердце у меня кто-то плачет, и мне жаль её как только что распустившийся цветок, о котором я наверное знаю, что его побьёт морозом. Будущее Вити мне неизвестно, ибо я не пророк. Я знаю только её настоящее, потому что она — моя родственница и часто живёт у нас в доме. Когда к нам приезжает Витя, то я, — жёлчный и сильно потрёпанный судьбой человек, — вдруг начинаю чувствовать, что мог бы написать стихи не хуже Лермонтовских и сделать это мне мешает только непонятная стыдливость»…

Затем до конца страницы всё было очень старательно зачёркнуто. На следующем листе почерк был как будто бы другой, очень мелкий и неразборчивый, но я скоро привык к нему.

«** февраля 1901 года. Вите 17 лет. У неё есть мать, сёстры, братья, две тётки и, кажется, жених. Но я знаю наверное, что душевно она так же одинока как и я. Уж не это ли меня и тянет к ней так сильно и так безрассудно?!.

Я пишу безрассудно, потому что между мною, — скучным кабинетным работником, и этой девочкой с голубыми глазками, — нет ничего общего. Витя не только не любит думать о жизни людей, а просто не умеет, — как не умеет петь человек, не имеющий музыкального слуха. Она не делает никому сознательного зла и тревожится, если кто-нибудь из близких заболеет. Убеждений у неё нет никаких, она обыкновенно согласна с теми людьми, которые её в данную минуту окружают, — и больше ничего. Книг Витя боится…

И вот у этой девушки-ребёнка есть какая-то власть надо мною — человеком вполне сложившимся, мужем и отцом. Это в высшей степени загадочно. И даже холодный анализ естествоиспытателя мне ничего не говорит. Знаю только, что более изящного, более доброго и более пустого создания, чем Витя, я не встречал за все тридцать пять лет моей жизни…

** марта 1901 года. Для решения загадки я выбрал новый метод. Я буду записывать всё, что думаю и знаю о Вите. В итоге составится картина или скорее рассказ, прочитав который, я, быть может, увижу то, чего мне не видно, — что заслоняет сила непосредственных впечатлений.

В данную минуту я очень рад, что я — не настоящий писатель, готовящий своё произведение для печати. Это обстоятельство избавляет меня, во-первых, от необходимости подставлять своё самолюбие какому бы то ни было редактору, и, во-вторых, от мысли, которая, вероятно, невольно, но часто тревожит профессиональных беллетристов: что будет думать и чувствовать читатель по поводу техники и сущности этого рассказа.

Прежде всего я опишу наружность Вити. Глаза у неё голубые, такого тона как лепестки на васильках. Кожа на лице очень нежная, на щеках пушок, заметный только при ярком свете. Она блондинка и очень стройна. С распущенными волосами Витя кажется ещё красивее. Но когда она сделает себе модную причёску, то вдруг становится похожей на горничную из богатого дома или одну из красавиц, которых рисуют на жестянках для монпансье. Кроме того, если она одевается особенно парадно и шумит платьем, то всё её обаяние пропадает.

Иногда Витя подолгу сидит на камне возле моря в английской соломенной шляпочке, в гладкой тёмно-синей юбке и бледно-розовой ситцевой кофточке, — и тогда эта целая картина. Я часто видел, как гулявшие на бульваре мужчины и даже женщины останавливались и подолгу на неё смотрели.

Витя гостит у нас, обыкновенно, весной и осенью. Уезжает она из дому потому, что задыхается там точно в сундуке или в шкафу, где мало воздуха.

Главное управление, так сказать — душу этого дома составляют мама и две тёти. У них много общего. Все три сестры одеваются в чёрное, все три читают газету, редактор которой никогда не имел совести. Живут они на проценты с капитала, о голоде и холоде, о тяжёлой работе на фабриках знают только понаслышке, и потому мысли их витают обыкновенно среди высших предметов. Каждая имеет свою особенность. Мама очень любит стихи и, вспоминая молодость, часто над ними плачет. Тётя Женя ещё в юности лишилась левого глаза и стихов не читает, но очень любит собак. Тётя Женя уверена, что она очень добрая, хотя может сильно рассердиться, если кто-нибудь неодобрительно отзовётся о её мопсихе Журочке. Тогда у тёти сразу краснеют оба уха. Если тётя Женя прочтёт, что где-нибудь, за отсутствием палача, не состоялась казнь политического преступника, то от души пожалеет, зачем не обратились к ней.

Тётя Аня любит больше всего романы и в книгах, и в жизни. На примете у неё всегда есть две-три пары, за ходом любви которых она следит с величайшим интересом. Обе тёти — девицы, но чувства материнства им очень хорошо знакомы, и только к старости они перестали любить детей. Тётя Женя — худая и с довольно густой растительностью на подбородке. Тётя Аня — толстенькая и без растительности. Вот и всё о „душе“ этого дома.

Один брат — коммерсант и любит хорошие ботинки, — больше о нём ничего нельзя сказать. Другой только что отбыл воинскую повинность. Это добродушный человек с большими усами, он или пьёт пиво где-нибудь в ресторанчике, или сидит дома. Он любит слушать, что говорит Витя, и после каждой её фразы непременно произнесёт: „Ай да и здорово!“ По словам Вити, при этом она всегда испытывает как будто бы сильный удар по затылку. Есть у Вити ещё старшая сестра. Она замужем и как мама любила когда-то всё прекрасное, но теперь вместе с мужем поняла, что это прекрасное не в искусстве и не в борьбе за общее человеческое счастье, а в тёплой квартирке и сносном жаловании, и потому счастлива.

Там, где живут родные Вити, нет моря, а у нас оно в двух шагах от дома, тёплое, синее, сверкающее. Витя любит смотреть на него, и тогда её глаза делаются ещё прекраснее. В комнате Витя или возится с моими детьми, или играет одной рукой на рояле, или причёсывается перед зеркалом. Читать по вечерам она не может, — говорит, что болят глаза, а днём ей нет времени. Из произведений крупных писателей она хвалит только „Анну Каренину“, зато сочинения Гоголя называет самыми скучными, а новых беллетристов презирает. Вообще в суждениях о литературе Витя — чистейший анархист-индивидуалист. Иногда мне хочется узнать её взгляды на добро и зло. Но сколько и как я с ней об этом ни разговаривал, так ничего и не добился. Добро — то, что приятно, а зло — то, что неприятно, вот и всё.

Я бы никогда не стал задавать Вите таких вопросов, если бы не замечал в её глазах глубокой, настоящей грусти. „О чём она?“ — спрашиваю я тогда самого себя и не могу ничего ответить. Может быть о своём возлюбленном? Но я его хорошо знаю. Как и младший брат Вити он любит хорошие ботинки, высокие воротники, собственное спокойствие и ещё чисто дворянскую забаву, — охоту. О таких людях так не тоскуют. К ним девушек тянет по большей части инстинктивно. На вопрос, почему тянет, они могут только ответить: „Потому что он чистенький, потому что он весёлый, ну и ещё… и ещё не знаю почему“.

Витя грустит иначе. Её глаза будто спрашивают, зачем люди, среди которых она выросла, видят счастье только в деньгах, в хорошей еде, в чтении продажных газет, и разве это счастье? И как они могут испытывать довольство, если кругом сплошное страданье?

Я помню несколько её писем. Они всегда на очень маленькой бумажке, написаны неграмотно и карандашом. Каждый такой листочек — это стон человека, которого жизнь заставляет проводить и дни, и ночи в подвале, где пахнет грязным бельём и плесенью, в то время, когда его измученные лёгкие просят чистого, свободного воздуха…

Я всегда угадываю, когда Витя печальна, — тогда она поёт. Голос у неё несильный, но проникновенный, лирический, а музыкальный слух чудесный. Репертуар Вити невелик. Лучше всего у неё выходит ария Полины из „Пиковой дамы“…

Я сижу у себя в кабинете. Жена на другом конце моего стола читает. Дверь в следующую комнату отворена. Там уже темно. Бледно-зелёный свет луны освещает верхушки стульев, блестит на крышке рояля и ласкает Витину головку с распущенными волосами. Аккорды рояля звучат под её руками немного по дилетантски. Но когда вступает и её задумчивый голос, то слушаешь всю музыку с огромным наслаждением…

   „Подру-у-у-ги милые, подру-ги-и-и“…

Витя любит пение и Чайковского так же, как я — художественную литературу и рассказы норвежского писателя Кнута Гамсуна. Кстати — у Вити теперь нет подруг, есть приятельницы, но это не друзья… Я пишу „теперь нет“, потому что в прошлом у неё такая подруга была, и я её знал. Мне до слёз больно вспоминать об этой девушке. Звали её Люба, но о ней потом…