Ганс Крысолов - Святослав Логинов

Святослав Логинов

Ганс Крысолов

Господь, спаси мое дитя!

Всюду жили чудеса. Они прятались под метелками отцветшей травы, в позеленевших от жары лужах, среди надутых белых облаков, украшавших небо. Чудеса были любопытны, они тянулись к Гансу, старались дотронуться, согнувшись в три погибели выглядывали из-под кустов. Ганс не обижался, он и сам был любопытен. Если смотрят — значит так им лучше, не надо мешать. Вот и сейчас Ганс знал, что кто-то притаился за ветками, не решаясь выйти. Ничего, в свой срок покажется и он.

Ганс развязал котомку, достал ржаной сухарь и начал громко грызть. Оставшиеся крошки собрал на ладони, широко раскрыл ее, показывая всем, и тихонько посвистел. С ближайшего дерева слетела пара пичуг — незнакомых, их Ганс видел первый раз. Усевшись на краю ладони, птички принялись быстро клевать. От частых осторожный уколов больно и сладко зудела кожа.

— А теперь, что надо сделать? — спросил Ганс.

Пичуги вспорхнули, но через минуту вернулись снова, уронив на ладонь по тяжелой перезревшей земляничине. Слизнув ягоды, Ганс поднял к губам дудочку и взял тонкую ноту, пытаясь повторить утреннюю песню синицы. Но замер, не услышав даже, а просто поняв, что тот, кто возился за кустами, дождался своего часа и вышел.

Ганс медленно поднял взгляд. Перед ним стояла босоногая девочка лет семи, в замаранном и во многих местах заштопанном платьице. Девочка держала за руку мальчугана четырех лет. Сразу было видно, что это брат и сестра. Мальчуган стоял, вцепившись в руку защитницы, и сопел, насторожено разглядывая Ганса. Руки и щеки детей были густо измазаны зеленью, землей и земляничным соком.

Ганс улыбнулся.

— Ты тут колдуешь? — спросила девочка.

— Я тут обедаю, — сказал Ганс.

Он достал из сумки еще один сухарь, протянул:

— Хочешь?

— Ты колдуешь, — утверждающе произнесла девочка. — Я видела. И место тут волшебное, мы всегда приходим колдовать на эту поляну, потому что здесь под землей самая середина ада.

— Да ну?! — удивился Ганс. — И как же вы колдуете?

— Надо взять лапу от черной курицы, старую змеиную кожу, и три капли крови невинного младенца, положить все в горшок, который ночь простоял на кладбище, залить водой и варить целых три дня. Если потом обрызгать себя этим варевом, то сразу станешь невидимым.

— И получается? — с интересом спросил Ганс.

— Три дня варить надо, — пожаловалась девочка. — Вода выкипает, а добавлять нельзя.

— А где ты собираешься взять кровь невинного младенца?

— А он на что? — девочка дернула за руку брата. — Гансик, ты ведь дашь крови?

— Дам, — важно сказал мальчик.

— А я его потом колдовать научу. Так всегда делают. Когда я была невинным младенцем, старшие девочки у меня тоже кровь брали. Кололи палец и выжимали кровь…

Ганс не выдержал и расхохотался.

— Значит… когда ты была… невинным младенцем!.. А сейчас ты кто?..

— Я погибшая душа, обреченная геенне огненной, — личико девочки оставалось совершенно серьезным. — Господин священник говорит, что все, кто учится колдовать, губят душу.

— Вот что, погибшая душа, — сказал Ганс, — давай есть сухари. У меня еще много.

Он дал детям по большой корке и, когда они уселись рядом на траву, сказал:

— Брата твоего зовут Ганс, меня — тоже Ганс, а тебя как?

— Ее Лизой зовут, — объявил Гансик.

— Значит ты, Лизхен, очень хочешь быть невидимой?

— Нет, — ответила Лизхен, — просто это легче всего получается. Черных кур у трактирщика полно, а змеиную кожу в лесу найти можно. Это же не верблюд.

— Зачем тебе верблюд? — изумился Ганс.

— Будто сам не знаешь? Головы приставлять. Людвиг нашел у отца на чердаке медную лампу. Это же все знают: если намазать медную лампу верблюжьей кровью, а потом зажечь, то все, кого лампа осветит, представятся с верблюжьими головами и так будут ходить, пока не вымоешь лампу святой водой.

— Здорово! — признался Ганс. — Хотя я видел много верблюдов и еще больше медных ламп, а вот человека с верблюжьей головой ни разу не встречал.

— Так я и знала, что врут про головы! — в сердцах сказала Лизхен. — А вот ты лучше скажи, почему тебе птицы ягоды носят и совсем не боятся?

— А ты меня боишься?

— Нет, — призналась девочка. — Ты хоть и колдун, но не страшный. Ты добрый.

— Вот и они не боятся.

— А меня научи так.

— Хорошо, — сказал Ганс. — Я пока поживу здесь, ты приходи, я буду тебя учить.

— А мне можно? — ревниво спросил Гансик.

— И тебе.

— А Анне? Она внучка плотника Вильгельма.

— И Анне. Всем можно.

На следующий день они пришли ввосьмером. Кроме Лизхен и Гансика пришла долговязая девочка Анна, аккуратно одетый Людвиг принес знаменитую лампу, явился беспризорный бродяжка Питер — беглый ученик трубочиста, маленький и неестественно худой. Еще были два Якоба — сыновья подмастерьев кузнечного цеха, один из них вел двухлетнюю сестренку Мари.

Ганс к тому времени кончил копать землянку и собирался отдохнуть.

— Ого! — воскликнул он, увидев ребят. — Как вас много! Если так пойдет и дальше, то скоро весь город Гамельн переселится на мою поляну.

— Обязательно! — радостно отчеканила крошка Мари.

— А Гамельн большой? — с притворным испугом спросил Ганс.

— Очень, — подтвердила Лизхен. — Он больше Гофельда и Ринтельна. Только Ганновер и Ерусалим еще больше.

— Тогда в моей землянке все не поместятся…

— Мастер, — бесцеремонно перебил бывший трубочист, — покажите, как вы птиц приманиваете.

Ганс достал дудочку. Звонкий сигнал взбудоражил лес. Кто-то завозился на верхушке дерева, зашуршал в траве, замер, уставившись черными капельками глаз. Первыми с ветки дуба спорхнули два лесных голубя. Они опустились Гансу на плечо и громко заворковали, толкаясь сизыми боками. Питер сглотнул слюну, в его глазах мелькнул огонек. Голуби мгновенно взлетели.

— Мне можно? — спросил Питер.

Ганс протянул дудочку. Питер засвистел.

— Ничего… — растерянно сказал он.

— Ничего и не получится, — подтвердил Ганс. — Чтобы тебе поверили, надо быть добрым, а ты сейчас всего лишь голодный.

— Тогда пусть уходит и не возвращается, пока не поест, — решительно сказал Людвиг.

— Ты полагаешь, что это и есть доброта? — спросил Ганс.

Людвиг покраснел. Он развязал поясную сумку — вероятно, точную копию отцовской, достал оттуда два куска хлеба с маслом. Один протянул Питеру, другой, поколебавшись, разломил пополам и отдал Гансику и Мари, успевшим устроиться на коленях у Ганса.

— Это уже лучше, — улыбнулся Ганс.

Рыжая белка сбежала вниз по стволу, прыгнула на руки Гансу, уселась столбиком, потом ухватилась лапками за кусок хлеба, который держал Гансик. Гансик засопел и потащил к себе хлеб вместе с белкой. Белка зацокала.

— Тише, тише, — сказал Ганс.

Он отломил от куска корочку белке, остальное вернул мальчику. Мир был восстановлен.

— Его так не боятся, хоть он и жадный, — с завистью протянул Питер, облизывая масленые пальцы.

— Выходит, не такая простая это вещь — добро, — сказал Ганс. — Вот мы сейчас и подумаем вместе, каким оно может быть. Без этого у нас с вами ничего не выйдет.

Разговор затянулся на весь день. Ганс объяснял, спрашивал, показывал. Голос его охрип, губы распухли от непрерывной игры. Белка несколько раз убегала и возвращалась, стайками налетали шумливые птицы. Детишки ошалели от чудес и устали. Они съели все сухари, что были у Ганса, и кучу земляники, собранной суматошными дроздами. Мари уснула, свернувшись на расстеленной курточке Людвига. Гансик играл с белкой. Остальные все выясняли, какой должна быть волшебная доброта.

— Если белка ко мне придет, а я ее схвачу? — нападал старший Якоб, умненький мальчик, единственный кроме Людвига, умевший читать. — Ее же зажарить и съесть можно. Питер, вон, ест белок.

— Как ее есть, если она любимая?! — крикнула Лизхен, а Анна, за весь день не сказавшая и десяти слов, молча пересела поближе к Гансику, чтобы в случае беды защитить белку.

— А как ты любимую курицу кушаешь? — не сдавался Якоб.

— Она по-другому любимая.

— Получается, что доброму человеку охотиться нельзя? — спросил Людвиг.

— Можно, — сказал Ганс, — но если ты пошел за белкой, то не зови ее. Пусть она знает, что ты ее ловишь.

— Зачем?

— Иначе будет нечестно. Давайте разберем, может ли доброта обманывать… — Ганс обвел глазами ребят и вдруг заметил, что уже вечер.

Летом темнеет поздно, солнце было еще высоко, но в воздухе звенела совсем вечерняя усталость. Гансик, оставив белку, прикорнул рядом с Мари, проголодавшийся Питер сосредоточено жевал листики щавеля.