Дубовичи - Александр Амфитеатров

Александръ Амфитеатровъ

Дубовичи

Карпатская сказка

Жилъ-былъ въ Карпатахъ графъ. Жилъ онъ въ круглой сѣрой башнѣ, на крутомъ обрывѣ каменной скалы. Подъ обрывомъ спало озеро, тихое и прозрачное, точно голубой глазокъ. Рыбаки съ озера, когда привозили рыбу къ графскому столу, легко различали изъ своихъ челновъ, какого цвѣта пояса и шаровары у часовыхъ, стоящихъ на сторожевой вышкѣ башни. Но, безъ подъемной лѣстницы, которую спускали графскіе люди, рыбакамъ, чтобы попасть въ башню, пришлось бы взять на три дня окольнаго пути по дремучимъ лѣсамъ, узкою, сбивчивою тропою въ одноконь: такъ уединенно поселился графъ, отрѣзавъ себя лѣсами и озеромъ отъ враждебныхъ сосѣдей.

Въ графскихъ лѣсахъ росли многія тысячи матерыхъ и кудрявыхъ дубовъ, по всѣхъ краше былъ старый дубъ, возвышавшійся на кустистой полянѣ предъ воротами башни; лѣсная тропа къ башнѣ бѣжала подъ тѣнью дуба, и онъ былъ первымъ деревомъ дремучей чащи для всадниковъ, ѣхавшихъ отъ графа, и послѣднимъ — для всадниковъ, ѣхавшихъ къ графу. Разлапистый, толстый и дуплистый, онъ стоялъ подъ зеленымъ шатромъ своимъ, словно вождь всего лѣса. Аистъ свилъ гнѣздо на макушкѣ дуба. Гуцулы, крѣпостные графа, думали, что въ старомъ деревѣ живетъ тайная благодѣтельная сила. Въ Радуницу и Семикъ они вѣшали на вѣтви дуба вѣнки и полотенца — въ жертву родителямъ. Потому что въ тѣ времена еще вѣрили, будто души предковъ летаютъ по лѣсамъ, отдыхаютъ на сучьяхъ тѣнистыхъ деревьевъ и любятъ, когда внуки приносятъ имъ дары и поклонъ отъ живыхъ.

Графъ былъ суровый дикарь охотникъ, бражникъ-насильникъ, но христіанинъ. Онъ жестоко гналъ послѣднихъ язычниковъ, еще гнѣздившихся въ каринскихъ трущобахъ, и безпощадно истреблялъ остатки и памятники старинныхъ суевѣрій: разметывалъ жертвенники, отнималъ амулеты, рубилъ и жегъ священныя деревья, казнилъ волхвовъ и знахарокъ. Но на свой старый дубъ онъ только косился, а тронуть его не смѣлъ. Дубъ значился въ гербовомъ щитѣ графа, и ему было совѣстно посягать на ветхое дерево, словно на родного.

Никто изъ жителей башни не любилъ тѣнь стараго дуба больше, чѣмъ графская дочь — восемнадцатилѣтняя красавица, бѣлая, какъ молоко, румяная, какъ заря; ея черныя косы падали до пятъ, а васильки, когда, графиня рвала ихъ себѣ на вѣнокъ, улыбались ея глазамъ, какъ роднымъ братьямъ.

Графская дочь была весела и кротка. Она никого не любила и покорно ждала, когда отецъ прикажетъ ей идти замужъ за жениха, съ которымъ ее помолвили заочно, по седьмому году, и котораго она никогда не видала, хотя и носила на мизинцѣ золотое обручальное кольцо: оно было сдѣлано про запасъ, на большой палецъ, но, пока дѣвочка росла, пропутешествовало черезъ указательный, средній, четвертый, до мизинца, а теперь было уже тѣсно и мизинцу. Поэтому дѣвушка часто снимала неудобное кольцо съ руки — и, въ концѣ концовъ его потеряла.

Графскіе латники исползали на животахъ всю поляну вокругъ стараго дуба, — потому что, сидя подъ дубомъ, графиня потеряла кольцо, — но кольца не нашли. Они перерыли мохъ, облегавшій дубовые корни, лазили съ фонаремъ въ дупло, но кольца не нашли. А когда латники съ неудачею вернулись въ замокъ, графъ раздѣлъ ихъ всѣхъ до нага и обшарилъ собственноручно ихъ тѣла и одежду, такъ какъ былъ увѣренъ, что кольцо найдено, но утаено кѣмъ либо изъ его вѣрныхъ слугъ, которыхъ онъ всѣхъ почиталъ — и небезъосновательно — за разбойниковъ и мошенниковъ. Однако и онъ ничего не нашелъ. Обругавшись, какъ прилично доброму католику, графъ далъ дочери нѣсколько пощечинъ и ускакалъ на охоту. Потеря кольца была тѣмъ непріятнѣе, что вскорѣ пришли извѣстія о женихѣ графини. Онъ уже пять лѣтъ пропадалъ въ Святой Землѣ, рубясь съ сарацинами, и теперь ѣхалъ изъ Палестины въ Карпаты, чтобы жениться на скорую руку и, на другое утро послѣ свадьбы, опять уѣхать въ Палестину, ибо онъ былъ очень храбрый и знаменитый рыцарь. Его собственный мечъ принесъ ему много добычи и славы, но сарацинскій — отрубилъ ему лѣвое ухо и выкололъ правый глазъ, что, впрочемъ, но тому времени, считалось очень къ лицу мужчинѣ.

Рыцаря ждали къ осени. Графъ все время травилъ звѣрьѣ; дочка вышивала шелками попону для коня своего жениха, а, въ свободное время, — его у нея не было двадцать четыре часа въ сутки, — раздумывала, какова-то будетъ ея замужняя жизнь за человѣкомъ, у котораго очень много славы и денегъ, но только одинъ глазъ и одно ухо, и котораго, вдобавокъ, она знаетъ не больше, чѣмъ индѣйскаго попа Ивана [1]. Смущало графиню также мало утѣшительное намѣреніе жениха оставить ее соломенною вдовою на другой день послѣ свадьбы. Однажды — около полдня — въ такихъ грустныхъ мысляхъ, она оглядѣла родную башню, лѣсъ, — озеро, любимый старый дубъ, и ей стало такъ жаль своей дѣвичьей свободы, такъ досадно на будущее, что слезы росою выступили на ея васильковыхъ глазахъ.

— Будь моя воля, — сказала она, — никогда бы, ни для какого рыцаря, я не разсталась съ тобою, мой милый старый дубъ!

Вѣтеръ ходилъ въ старой листвѣ стараго дуба; она, величаво шатаясь, прошумѣла: — И оставайся съ нами, графская дочка!

Бѣлые цвѣты, на тоненькихъ ножкахъ, топорщившіе свои головки-звѣздочки изъ мохнатаго дерна, поцѣловали красные башмачки графини и зазвенѣли:

— Оставайся съ нами!

Черезъ поляну, къ лѣсу проскакалъ заяцъ и, ставъ столбикомъ на пенекъ, подмигивалъ:

— Оставайся-ка, другъ-графиня, съ нами!

— Охъ, кажется, я задремала — подумала графская дочь, качаясь, потому что вѣтеръ, пропитанный запахомъ болиголова и дикой мяты, баюкалъ ее, какъ въ колыбели… И вотъ ей стало сладко, сладко… И въ дремотной истомѣ ей чудилось, будто старый дубъ наклоняетъ къ ней свою шумную голову, тянется къ ней узловатыми вѣтвями, и на одномъ, самомъ крошечномъ сучкѣ, блеститъ ея потерянное кольцо. Графская дочь хотѣла его схватить, но вѣтви обняли ее крѣпко… только это уже не вѣтви, а руки — бурыя, въ зеленыхъ рукавахъ, и кольцо блеститъ на мизинцѣ… Величавый старикъ, въ вѣнкѣ изъ дубовыхъ листьевъ и жолудей, съ серебряной бородой по колѣна, склонился съ поцѣлуемъ къ алымъ устамъ графской дочери… и вокругъ стало темнѣть, и ей показалось, будто она медленно-медленно погружается въ нѣдра земли.

— Кто ты?

И она услышала отвѣтъ подобный шелесту листьевъ.

— Я тотъ, съ кѣмъ рѣшилась ты никогда не разставаться… Я геній, оживляющій твой любимый дубъ, а ты моя жена. Четыреста лѣтъ прожилъ я одинокимъ, но когда ты стала приходить ко мнѣ со своими дѣвичьими мечтами, я такъ же полюбилъ тебя, какъ ты меня полюбила, я обручился съ тобою и взялъ тебя женой…

— Гдѣ мы?

— Подъ моими корнями…

Графъ, вернувшись съ охоты, искалъ дочь также долго и напрасно, какъ раньше пропавшее кольцо. Сперва онъ предположилъ, что она убѣжала съ любовникомъ, приказалъ латникамъ разстрѣлять изъ луковъ старую няньку графини и перепоролъ въ конюшнѣ всѣхъ горничныхъ. Потомъ, надумавъ, что дочь украдена кѣмъ-либо изъ недруговъ-сосѣдей, сталъ ходить на нихъ, по очереди, войною и вѣшать ихъ на воротахъ ихъ собственныхъ замковъ, пока не нашелся удалецъ, который самъ пошелъ войною на графа и, взявъ башню, самого графа повѣсилъ на ея воротахъ. Удалецъ этотъ былъ никто другой, какъ вернувшійся изъ Святой Земли женихъ пропавшей графини. Онъ страшно обидѣлся, что понапрасну пріѣхалъ изъ такого далека, не повѣрилъ, что его невѣсту украли, ни что ее съѣли волки, а почелъ свою честь возстановленной, только увидѣвъ нареченнаго тестя въ петлѣ. Башня ему по нравилась, и онъ сталъ въ ней жить, нанявъ себѣ латниковъ покойнаго графа.

А графская дочка — довольная и спокойная — покоилась на ложѣ изъ мха и прошлогоднихъ листьевъ, оцѣпенѣлая въ долгомъ снѣ любви, потому что въ это время надъ землею трещали морозы, а зимою деревья, вмѣстѣ съ геніями, дающими имъ жизнь, спятъ, какъ сурки и медвѣди…

Пришла весна, и — съ первымъ крикомъ грачей — сталъ оживать старый дубъ; медленно-медленно просыпался онъ; отшумѣли снѣжные ручьи, сошли подснѣжники, соловей защелкалъ въ листьяхъ березы, уже съ зеленый грошъ величиною, — тогда прокатился первый громъ. Заквакали надъ озеромъ первыя лягушки, и старый дубъ развернулъ первый новый листъ… И въ тотъ же мигъ оцѣпенѣлый духъ приподнялся на своей подземной постелѣ — и радостными помолодѣвшими глазами переглянулся съ проснувшейся женою.

Въ синія майскія ночи графская дочь поднималась на поверхность земли и, какъ русалка, качалась на вѣтвяхъ своего дуба, играя туманомъ и луннымъ лучомъ. Она чуяла, какъ листья наливаются. соками, какъ корни, подобно насосамъ, тянутъ влагу изъ земли, какъ медленно всасывается она въ старыя жестокія поры ствола и сучьевъ. Черемуха, рябина и дикая яблоня дышали на встрѣчу ея радостному, свободному дыханію. Соловей на березѣ свисталъ, урчалъ и злился, что, какъ ни старается, не можетъ перепѣть сосѣда въ ближайшемъ орѣховомъ кустѣ. Бывало иной разъ такъ тихо, что графская дочь слышала плескъ веселъ внизу на озерѣ и, съ дальняго берега, тягучія пѣсни рыбаковъ, чьи костры дрожали двойными красными звѣздочками — въ ночи и въ озерѣ. Гудѣли хрущи, гремѣлъ лягушечій хоръ; рогачъ летѣлъ высоко и стоймя, какъ маленькій дьяволъ. Все шумѣло и пѣло о новой жизни, и новой жизни улыбались сверху помолодѣвшія звѣзды… Бѣлая женщина въ вѣтвяхъ дуба слушала, смотрѣла, обоняла, и ей было хорошо и полно, — и она чувствовала себя одною душою съ весеннею природой, потому что и внутри себя она чувствовала трепетъ новой, нарождающейся жизни…