Полынь-трава - Александр Васильевич Кикнадзе

ОТ АВТОРА

Осенью 1976 года, вскоре после того как вышел роман «Кто там стучится в дверь?», раздался телефонный звонок:

— Здравствуйте, это ...

Он мог бы и не представляться. Я узнал голос, глухой и размеренный, хотя и давно не слышал его.

Звонил Федор Федорович, человек, выведенный в книге под именем Гая. Он сказал:

— Прочитал... И хотел бы высказать ряд замечаний.— Помолчав, добавил: — Я в Москве ненадолго, так что, если есть желание...

Я знал его склонность к четким формулировкам, характеристикам и описаниям и выработанное годами службы скептическое отношение к попыткам «беллетризации событий». Одно свойство, обычно высоко ценимое в жизни и не слишком высоко в литературе, отличало его: он не признавал отступлений от фактов. И поэтому не надо было напрягать воображение, чтобы догадаться, какого рода разговор предстоит. При всем том мне действительно хотелось встретиться с человеком, который больше чем кто-либо мог помочь познакомиться с одной необычной историей, только намеченной в первой книге. Она все сильнее занимала меня, отодвигая в сторону дела, не так давно казавшиеся неотложными.

Мы встретились. Я давно не был таким прилежным слушателем.

Мой собеседник открыл книгу, испещренную пометками. Я постарался подавить вздох.

— Начнем по порядку,— сказал Федор Федорович.— Молодой советский разведчик Евграф Песковский, выросший в немецкой колонии на Кавказе, забрасывается незадолго до войны под чужим именем к своему родственнику в Мюнхен. Я понимаю, это ваше право — изменить название немецкой колонии. Но обязательно ли было делать Песковского моложе на два года? У читателя сразу же возникает сомнение: а давались ли даже в исключительных случаях молодым разведчикам столь ответственные задания, связанные с проникновением в стан врага? Не по молодости ли лет Песковский действует в некоторых обстоятельствах не ситуативно, а интуитивно, а говоря точнее — импульсивно? Нужны примеры?

Полузакрыв книгу, Федор Федорович приподнял на лоб очки и испытующе посмотрел на меня. Я понимал, что в начинавшемся разговоре, не слишком ласкавшем слух автора, имел лишь одного союзника — терпение, и ответил, хотя и без энтузиазма:

— Давайте, Федор Федорович.

— Записывать не будете? Запомните?

— Да уж постараюсь запомнить.

— Ну хорошо.

Видимо, человеколюбие, отличавшее сурового на вид Федора Федоровича, все-таки сработало, и он, пропустив полдюжины закладок, открыл страницу, которой начиналась последняя часть.

— Ну вот, пожалуйста, характерный пример. В самом конце войны у Песковского было задание разыскать военного преступника Зедлага, пробиравшегося на Запад с важными документами. За Зедлагом охотились более искушенные разведчики, чем Песковский, кого-то Зедлаг перехитрил, кого-то убрал. Волей случая Песковский оказывается вместе с Зедлагом на последнем этаже универмага в городке западнее Берлина, где нашли прибежище остатки двух отрядов «вервольфа». Посчитав Евграфа трусом, не желающим принять последний бой, один из германских офицеров оскорбляет его. И что же? Песковский не находит ничего лучшего, чем пойти на дуэль. Вы скажете, что была задета честь и другого выхода Песковский не имел, что он хорошо стрелял и верил в свою неуязвимость. А если бы ему изменила рука? Вся тщательно готовившаяся операция полетела бы в тартарары... только потому, что один молодой человек не сумел совладать с нервами. Настоящий разведчик обязан найти в себе силу подавить эмоции, избежать ненужного риска. И это потому, что в нашем деле личные мотивы всегда, при всех, подчеркиваю, при всех обстоятельствах отступают на второй, а чаще — на двадцать второй план. Далее. Заподозрив в Евграфе человека, выслеживающего его, Зедлаг спровоцировал дуэль, а когда его замысел не удался, сам выстрелил в спину Песковскому... Было дело, Зедлаг действительно стрелял. Но только не в универмаге, а в машине, пробиравшейся проселочной дорогой к побережью, где Зедлага ждал катер. Евграф выстрелил в ответ и уложил Зедлага... Но, завладев его портфелем, выполнил задание не до конца. И это надо подчеркнуть. У вас же все получилось, как бы это сказать... несколько не так. Желаете что-то возразить?

О многом мог бы я сказать честнейшему служаке Федору Федоровичу (наверное, его можно было назвать и удачнее, но почему-то именно слова «честнейший служака» пришли на ум... естественно, я ни за что не позволил бы себе произнести их). Автор старался писать не только о том, «что было», но и о том, «что могло быть». Роман — не репортаж с места события (хотя я действительно прошел спустя десятилетия по местам, описанным и в первой и во второй книгах), а сочинение... наконец, у литературы есть свои законы, не всегда согласующиеся с законами жизненными.

— Возможно, вы по-своему правы,— ответил я. И хорошо сделал. Ибо поощрил собеседника на продолжение разговора, который неожиданно влился в новое русло.

— Что касается полковника Назима Рустамбекова, который под видом владельца ювелирного магазина жил долгие годы в Берлине и направлял работу Евграфа, то хорошо, что имя его не осталось забытым. При всем том о многом еще не рассказано...

Федор Федорович задумался, отложил книгу с закладками, и, как бы продолжая прерванную мысль, сказал:

— Мы часто говорим и пишем: «На место павшего бойца становятся новые бойцы». Сила и искусство Рустамбекова проявились и в том, что он смог найти продолжателей своего дела, действуя в исключительных обстоятельствах. В книге вы упомянули вскользь о человеке, который должен был прийти на встречу с Евграфом к Марианской колонне и не пришел... У Евграфа началась трудная полоса в жизни, когда сомнения, неизвестность, а порой элементарный страх за товарища, за успех операции были способны сковать, лишить уверенности куда более искушенного разведчика. Человек, не пришедший к колонне, как бы остался в тени. Между тем история Сиднея Чиника...

— Раньше вы избегали произносить это имя.

— Раньше — да, но пришло время, когда его можно назвать. Это Сиднею Чинику пришлось продолжить в новых условиях — в первые послевоенные годы — дело, которому служил Рустамбеков. Продолжить вместе с Евграфом, ибо судьба все-таки свела их.

Услышать имя Сиднея Чиника из уст Федора Федоровича, считавшего, что искусство скрывать мысли значит для людей его профессии ничуть не меньше, чем искусство выражать их, было большой радостью.

У меня появлялась возможность вернуться к работе, рассказать о русском человеке, выросшем на чужбине и ставшем в ряды истинных сынов Отечества.

Подумал — время несет с собой не только забвение, но и узнавание тоже, помогает многое отчетливее представить, точнее осмыслить, глубже понять.

ЧАСТЬ