Престижный студент - Анатолий Маляров

Анатолий Маляров

Престижный студент

Один дурак – просто дурак, много дураков – это уже менталитет.

1

Как я оказался в Киеве?

В канун выпускных экзаменов мы с Пашкой Варнаком забываем об уроках. Идет последний помол прошлогодней пшеницы, и мы, обступив жернова, заталкиваем муку в штопаные мешки. В ход идут: обглоданный толкач, скалка, кулаки. Камни стонут от неровно поданного зерна и примолкают. Приземистый, дремотный Пашка выбирает время сказать:

– Получил «Условия приема»…

Я вытягиваюсь над ним и с досадой качаю головой. В последние дни только и думалось, что про наше письмо в Харьков, в театральный институт. А он всю дорогу до мельницы молчал. И тут уже который мешок откатили вдвоем на пологие доски…

– Ну? – мычу я, припрятывая огорчение.

– Арифметику сдавать не надо.

Укладываем кули в кузов полуторки, приваливаемся к ним спинами и, вдали от глаз родителей, перечитываем плотный, голубого отлива лист, с верхней до нижней строки.

– Языки да история… – Пашка как бы дарит мне облегчение.

– А по специальности, видишь? Читать стишок, басню, прозу. Проза – это «Чуден Днепр при тихой погоде»? – Я чувствую себя наполовину подготовленным к вступительным экзаменам.

– Угу. А этюд – это что? – дружок вздыхает и причмокивает.

– Черт его знает!

– А собеседование?

– Про театр.

Невидимый гнет опускается на наши плечи, хуже штопаных мешков. Утешаю себя:

– В драмкружке «Шельменку» играли, «Наталку»…

– А настоящий театр ты видел?

– А ты?

– Ну вот, а лезешь…

Заманчиво вообразить себя в черном нездешнем костюме с белыми манжетами рядом с молодкой в раздутом платье на подпорках. Где-то читал, что колокол из шелка на ляжках – это кринолин и фижмы, знал, но произносить стеснялся. Хотелось хоть раз напиться из тонкого стакана, тисненого, на длинной ножке, и не самогона из бурака, из конфет-подушечек или кисельных брикетов, а чего-то шипучего, через край.

– Дак и ты лезешь, – толкаю дружка в бок.

– Я еще подумаю. Батько говорит, в Одессу ближе торбы возить.

Завклубом Нестеров вечером пробегает листок из Харькова своими серыми, с коричневой полоской на правом, глазами и щурится:

– А Райку, значит, по боку?

– Да чего там! – хрипит Паша в ответ.

– В городе увидишь таких, что селяночку забудешь.

Обращается старик ко мне, у меня тоже Райка, но так как дружок огрызается, я уже не встреваю. Про собеседование и туры не говорим: не знает, что сказать, домотканый режиссер Иван Нестеров. Сам выходил из Мариновки только на войну, а игрища с молодежью да стариками на сцене вел по инвалидности. Начальство требовало, Бог подсказывал.

Ленчик Попик в жаркий июльский полдень едет на станцию за семенами, прихватывает нас с Пашкой. В школьной сумке, в тетрадке, документы, в лопуховых листьях котлеты, фунт коровьего масла, в марлевом цедилке вареная картошка, хлеб – мамин, подовый.

Ленчик постарше, ездовый в отделении совхоза Сметаны, ему и доверяем брать билеты. Он берет на ближайший поезд, чтобы сразу избавиться от обузы. Обнаруживаем накладку на другое утро, когда нас выкуривают из вагона на конечной станции.

– Столица советской Украины Киев!

Не доходит до нас поначалу. Сопротивляемся, пятясь, ступаем на перрон. Озираемся, читаем на гребне вокзала, похожего на Бастилию из учебника: «Киев-пассажирский».

Повыкатывали глаза два припухших со сна разновысоких селянина и стоят.

На плечах одинаковые, в полоску, сорочки, на ногах – припыленные сандалии. У ног сумки с харчами и документами.

– Тютя! – бурчит Пашка.

– Это ты тютя. Ленчик твой родич, а не мой.

Оглядываемся на поезд, раскидываем мозгами:

– Может, Харьков тут, рукой подать?

Приходит мысль посвежее:

– А может, и тут есть этот, как его, театральный?

– Давай спросим.

Долго выбираем, у кого не стыдно справиться. Проходит осанистый, при галстуке, гражданин, по всему видно, занятой начальник, ну его! Шаг-другой делаю за кружевной дамочкой около носильщика с тележкой. Паша уже справляется у нищего. Тот морщится:

– Я думал, ты подашь, а ты дознаешься…

На Крещатике, через дорогу от Крытого рынка, в плотном ряду разномастных зданий – высокий желтый четырехэтажный корпус. «Государственный институт театрального искусства им. Карпенко-Карого». На чугунной плите наварено по-русски и по-украински. Широкая каменная лестница пуста, на этажах – ни души. Не нужен тут никто, что ли? Высокая белая дверь с табличкой, написанной от руки: «Приемная комиссия, т. Николаенко». Мандраж в ногах, не лучше ли вернуться? Дружок уже за дверью.

Белесый, тонкокожий толстячок раскрывает нашу тетрадь, читает мои бумаги. Вежливо говорит, отводя в сторону голову:

– Приезжайте к первому августа. Поселим в общежитие. Выдержите конкурс – зачислим. Вы человек мыслящий, вижу из того, как вы написали автобиографию, особенно про эвакуацию…

Пока Николаенко говорит все такое, Пашка забирает свою часть документов и сует за пазуху.

– Вы что? – вскидывает брови толстячок и улыбается, как младенцу. – Испугались, что ли?

– Да так, передумал. Одесса ближе.

– В Одессе нет театрального.

– Ну и что?

Немытый подросток из глуши пренебрегает элитарным высшим учебным заведением в столице. Это озадачивает секретаря приемной комиссии и косвенно срабатывает на меня. Белая жирная рука накрывает мои бумаги. И внимание только мне:

– Ждем вас первого августа в этих стенах.

Три недели спустя я один приезжаю и поселяюсь в общежитие. У Голосеевского леса доживает свой век еврейская синагога. По решению партии и правительства иудеи добровольно отказались молиться своему Иегове и здание определили под жилье для будущих народных артистов, а также театроведов и режиссеров, людей изысканного вкуса, стойкой культуры и морали, как любит повторять комендант общежития Галина Трофимовна.

В деревянном предбаннике четырнадцать сосков умывальника. Кому в утренней толчее не хватает, может черпать прямо из металлического сточного корытца. Далее – кухня с газовыми печками. Мне удалось, когда никого не было, включить-выключить, понюхать, зажечь и погасить эту диковинную машину. Три побитых тупыми ножами столешницы, колки на рыжих, дряблых стенах для кастрюль и сковородок. Через тамбур – огромная зала, размежеванная брезентовыми перегородками. Тридцать семь коек – мужская комната. Из темного коридорчика десять ступенек ведет в жилище девушек на восемь человек. Под лестницей комната комендантши и ее очаровательного, четвертого, мужа.

Во дворе, перед соседней трехэтажкой, двухстворчатый туалет на гнилых бревнах, которые воняют почище того, что прикрывают. Ближе – зеленая и чистая травка, на свободе – белая козочка, ручная и избалованная студентами до того, что куценьким рожком вымогает подачку и зло блеет.

За воротами, под стенами слепленных в один ряд домиков, тянется рынок. Рядом с помидорами по пятнадцать копеек кило вдруг – бананы по два рубля! Давали пробовать – чужие на вкус, хуже переспелой тыквы. Возвышаются бочки с разбухшими от времени огурцами и бьющей, разящей в ноздри капустой.

Степенный красавец с актерского факультета Мартон эдак мастито, поставленным голосом здоровается с бабкой-лавочницей в замызганом брезентовом фартуке. Жестом из трагедии протыкает мизинцем огурец и на возможно низком регистре спрашивает:

– Ма-маша! А почем это гнилье?

У старухи беленеют глаза, изо рта порхает пена:

– А шоб твоя путь погибла! Де ж тут гнилье?! Босяк! Сталинский ты бандит!

На вождя еще молятся, понятие «сталинский» относится к площади и рынку, потому бабку ночью не забирают.

Большой и толстый Миша Крамарь с расхрыстаной грудью и торчащими сквозь рубашку на оплечьях волосами утешает торговку тем, что достает из ее кадки огурец покрупнее, в два прихвата челюстями сжевывает его, по-свойски берется за второй и…

– Хватит, сынок, хватит, – отходчиво понижает голос бабка, ценя вкус этого не избалованного харчами хуторянина, чудом затесавшегося в растравленную свору артистов.

И правда, как очутился Мишка Крамарь в театральном институте? На актерском факультете, где держали экзамены уже игравшие на подмостках и в кино, где перед первым туром было триста пятьдесят человек на двадцать мест?

Рассказывают:

На хуторе Крамари девять хат, и в каждой хате обитает семья по фамилии Крамарь. Другой фамилии не придумали или обручались меж собой, кто знает? Крайняя, под стрехой и с подушкой в окне, – школа-четырехлетка. Миша закончил ее в голодный год. Папа-мама рассудили здраво: коль их первенец вдвое дородней любого сверстника, ходит босиком по снегу и не кашляет, значит, он хлопец умный, ему можно идти через балку и дубравку в Зачепиловку, в пятый класс. Ходил-ходил парень зимой через межи в школу, летом на бойню с бычками, пока не закончил десятый. Получил аттестат, сложил его вдвое, сунул в задний карман брюк и исчез. Родители ждали, потом искали по ближним селам, потом дали цыгану Ригорко червонец, тот в базарный день в райцентре поднял шапку на палке и причитал на три голоса: