Заброшенный сад. Сорок девять эпизодов одной весны - Олег Ермаков

Заброшенный сад. Сорок девять эпизодов одной весны

У буддистов есть притча-упражнение о поисках быка, ему посвящены десять рисунков; поиски быка — обретение смысла дзен; я вспомнил об этом, делая эти записи. Я не искал быка, и вряд ли мне удалось увидеть все как есть. Но неожиданная ассоциация помогла взглянуть на весеннее затворничество в деревне как на путешествие. Конечно, мне далеко до лаконизма и мудрости десяти картинок дзен, да и картинок у меня вышло больше. Но, кажется, двигался я примерно в том же направлении и спонтанно стремился к тому же: к обретению ясности с помощью музыки. Можно, конечно, заключить, что в таком случае все есть дзен, любое усилие поуяснению чего-либо. Ну примерно то же самое патриархи дзен-буддизма и утверждали.

Стоит, наверное, добавить, что эти деревенские записи я вносил потом в Живой журнал, который так и назывался — «Заброшенный сад». Это тоже было своеобразное путешествие — по френдленте и различным блогам. Началось все с того, что я прочитал в электронной газете интервью Софьи Губайдулиной и захотел оставить комментарий. Но это могли делать только авторы Живого журнала. И тогда мне пришлось завести свой журнал. Что способствовало уяснению и смысла этих записей тоже. Любопытно было разместить этот сад в пространстве Интернета, в этом особом объединении пространства и времени, как называл внешний мир Павел Флоренский, полагая, что вещь есть место особой кривизны времени-пространства. С этим умозаключением о кривизне перекликается концепция другого философа,

Ортеги-и-Гассета — искусства как окна, с неизбежными искажениями стекла. Таково творчество: искажение искривления. Звучит диковато. И тем не менее в этом стеклянном пространстве иногда сверкает нечто, всецело очаровывающее нас. Таким мне увиделся хрупкий сад в обычной деревне Барщевщина — сквозь окна, и окно Живого журнала в том числе. Тем более что комментарии оставляли не только поэты и писатели, но даже прекрасный композитор Виктория Полевая.

И последнее. Имя — это судьба, соглашается с народной мудростью упоминавшийся уже Флоренский. В точном соответствии с этим поступил и я: забросил блог. Но записи у меня остались.

Да, такая была в Древнем Китае. Китайцы вообще относились трепетно к музыке, пытали музыкой, что, кстати, очень легко вообразить: вот вам нравится, например, Скрябин, а заставляют слушать, ну, Киркорова. Или наоборот, вы млеете от Меладзе, а вам надевают наушники с Малером. Но будем справедливы, все-таки во времена Конфуция слова «музыка» и «радость» были омонимами. Музыка была важным государственным инструментом. Исполнение соответствующей музыки было государственным актом, приводящим к гармонии. «Истоки музыки далеки. Она рождается в пространстве, корни ее в Великом едином», — свидетельствовал трактат «Люйши Чуньцу» (III в. до н. э.). Следовательно, это дорога, которая приводит к Единому. Музыкальная Палата была создана при дворе У-Ди в первом веке до нашей эры.

И, направляясь по проселку в деревню, где стоял отцовский дом, я, конечно, не предполагал, что ступил на этот древний путь. Просто решил пожить весной в деревне и погрузиться в музыку. Ведь дома, в панельной квартире, этого не сделаешь. Ну вот и дорвался, и после первых концертов, от которых стекла в оконцах жалобно звенели, а в печке что-то ухало тревожно, мне и вспомнилась эта пресловутая Музыкальная Палата. Ею я и окрестил скромный домик, старый, на кирпичном разрушающемся фундаменте, с садом перед окнами, в двадцати минутах езды от города. И в получасе ходьбы от остановки. С собой у меня был простенький магнитофон, «балалайка» Panasonic. Но звук был такой, что редкие деревенские, проходя мимо, долго оглядывались; старые, наверное, и крестились, если звучал Бах. Или «Всенощная» Рахманинова. Рюкзак мой набит был всякой снедью. Но вылазки в город я совершал для пополнения запасов. Иногда мне что-нибудь привозили. Я провел в деревенском доме полтора месяца, слушая фуги и кантаты и наблюдая за весной. Ведь в первый день деревца еще стояли голые, земля лежала тихая, сырая. И, затопив печь, я поставил Баха, Токкату и фугу BWV 565. И над моим домом распахнулось пламя.

Как преображает это захолустье музыка!

…И ты уже в центре мира.

Сквозь голые ветви сада зеленеют поля. Ветер гуляет в яблонях. Солнце идет по окнам: двум восточным, двум южным. Сейчас оно на западе. Западного окна в старом отцовском доме нет. Но западным солнцем сейчас налились косматые кроны яблонь, его свет отражают стволы. Пространство здесь не срезано, не исковеркано. Чувствуешь все стороны света. На севере Днепр. С востока по ночам доносится шум поездов. На западе город. На юге зеленеющие поля. И сверху на меня и на дом льется благодать музыки.

Дни мои в деревне идут себе неспешной чередой. Осваиваюсь в этом домике, новой музыкальной палате. Слушаю Баха. Громом и ревом его органа наполнен весь старый дом, все комнатки за шторами, все закутки, тьма за печкой. Выхожу на улицу, иду вечером за деревню. Голые поля. Сирые деревца. Еще довольно холодно. В низине прячутся от ветра стаи скворцов, и кусты возле них поют райскими кущами. Над деревней низкие тучи.

Возвращаясь, вдруг подумал, что Бах когда-то видел то же самое серое небо. Немецкое небо, среднерусское — осенние небеса одинаково стары, непонятны. И какая тоска в нашем появлении тут, на глине, траве, под звездами и слепыми тучами. Мы встречаем друг друга и провожаем, ждем новых встреч, а под ногами зыбкое время. Иоганн Себастьян Бах сумел опереться не на время, а на музыку, это более прочный материал.

Слушал его Третью сюиту с непередаваемо трагической увертюрой, которая вдруг запела флейтами… И тяжкое облако начинало рассеиваться. Затопил печь, поставил старый чайник на огонь.

Слушаю на всю катушку «Хорошо темперированный клавир» Баха, сидя перед пылающим зевом русской печки. Вычитал у Швейцера в толстенной книге про Баха: «В клавичембало, клавесине, чембале… звук возникал от задевания струны перышком или металлическим стержнем». А мне-то и представлялась какая-то птица, цепляющая струны когтями. Корявая огненная птица. Бах ее приручил.

Утро. Сквозь запотевшие стекла чернеет апрельский сад. В кружке свежий чай. Тишина после Концерта Моцарта (№ 21 для фортепиано). Каждое утро я сразу включаю магнитофон. Только тут и послушаешь музыку.

В первый же раз на концерте классической музыки удивило множество одухотворенных просветленных лиц. И вот читаю у Николая Лосского («Свобода воли») буквально следующее: «Но есть и другая более высокая область мира… В таком царстве бытия нет борьбы за существование, нет деления на твое и мое; все блага, которыми живут члены этого царства, абсолютны, неделимы, удовлетворяют одинаково всех и каждого, вроде того как некоторое подобие этого типа блага мы находим и в нашем царстве бытия, когда много лиц вместе наслаждаются восприятием прекрасного музыкального произведения».

…Но ведь так и не пойдешь в филармонию, вернувшись в город, а? Будешь слушать Пёрселла дома, сидя в потрепанных льняных штанах и застиранной футболке, ни с кем не делясь пространством музыки. А еще лучше слушать — здесь, в деревне, в затерянном домике среди полей и оврагов, железных дорог и облаков. Один — и весь мир трепещущих звуков только для тебя. И можешь глянуть в зеркало на свое лицо.

Посмотрел, оно оказалось… глуповатым. Что-то такое Лев Толстой и говорил о музыке, мол, она отнимает мысли, расслабляет. И Набоков утверждал что-то подобное, сравнивая ее с литературой. В самом деле? Но в филармонии я видел прекрасные лица. Впрочем, отсутствие деления на твое и мое, как пишет Лосский, наверное, и правда расслабляет.

Нет, мир музыки все-таки невозможная вещь. Но он существует.

Сколько-то лет назад здесь, в отцовском доме, я слушал «Экстаз».

И вот все повторялось. Помнится, на чайном столике стоял перед окном фарфоровый чайник и матово, тускло лоснился боками. Поставил его туда же. Развел огонь.

Но музыка не трогала почему-то. На эту вещь наложилось «Море» Дебюсси. Кстати, есть там что-то общее, нервный дух, стремящийся к пределам.

Не знаю, но в этот раз «Экстаз» мне показался скучным, хотя и взвинченным. Слушал рассеянно, печной жар дышал мне в лицо… Уже хотел и щелкнуть клавишей… И не заметил, как был втянут в странный мир «Экстаза» и уже слушал не на живот, а на смерть, даже дышать по-другому начал. Как будто сам приближался к трагической развязке, а она все не наступала. Это было мучительно по-настоящему. И желанно. Страсть и смерть соединились тут. И все разрешилось. Трагедия свершилась… Как вдруг поворот скрипичного ключа — и все потонуло в завершающем светоносном аккорде. Невероятная, безумная, дионисийская вещь.