Степан Петрович Путаница - Михаил Гершензон

СТЕПАН ПЕТРОВИЧ

ПУТАНИЦА

Рисунки — Кукрыниксы

ДВА ОХОТНИКА

Степан Петрович — это наш преподаватель.

Настоящая фамилия его — Пуговицын. Мы прозвали его Путаницей, потому что он очень рассеянный человек.

В прошлом году Еремин встретил его на Моховой. Путаница шел в университет и по дороге читал газету. Правой ногой он шел по тротуару, а левой ногой — по мостовой. Он очень смешно хромал: рубль — двадцать, рубль — двадцать.

Еремин шел икнул его:

— Степан Петрович, что с вами?

Путаница остановился.

— Ах, это ты, Еремин! Не знаю, я охромел. У меня одна нога короче другой.

Еремин пришел в школу и рассказал, какая неприятность приключилась с Путаницей.

Сережка Парфенов махнул рукой.

— Это что, — сказал он, — «третьего дня он отмочил штуку почище. Мы с Ванькой ридалп. Степан Петрович ждал трамвая у остановки. А когда трамвай подошел, он вдруг снимает калоши. Так и уехал, а калоши остались на мостовой.

Мы Сережке поверили: от Путаницы всего можно ждать. И только Сережка кончил рассказывать, вбегает Крякшин и кричит:

— Ребята, бегите в уборную, Путаница моет руки колбасой.

Конечно, мы побежали в уборную. Путаница стоял у рукомойника и намыливал руки ломтиком московской колбасы. Мылил, мылил, потом плюнул:

— Тьфу, что за мыло такое! Срам один, какое низкое качество продукции!

Он преподает у нас обществоведение. И какой молодец! Как пойдет говорить, — волосы дыбом, глаза блестят, руками машет. Схватит кусок баранки и пишет ею, будто мелом, формулы на доске про прибавочную стоимость или что-нибудь другое. Потом вытащит из кармана платок, он всегда с доски платком стирает, и давай полировать доску, а доска и без того пустая. И все равно понятно, и никто не смеется, потому что очень ученый человек Путаница и всегда в самую точку бьет, — хочешь, не хочешь, а заслушаешься. Мы и не поправляем его, если он оговорится или ляпнет что-нибудь, не в том дело, это всякий знает. Мы уже к этому привыкли. Ясное дело, когда человек в пяти местах лекции читает, здесь про одно, там про другое, а книги пишет про третье, можно и ошибиться.

— Это — мелочи жизни, — говорит Еремин. — А такого другого — поищи. Он тебе все, что захочет, из книг вывернет и перед глазами поставит, как привинченное. Такого другого больше нет и не будет.

Путаница — это наша главная гордость. Мы с Крякшей нарочно ходили в 64 школу послушать ихнего обществоведа. Куда! Далеко куцому до зайца.

А все-таки один раз было у нас дело. Так нас Путаница насмешил, так насмешил, — целую декаду мы потом хохотали. Как войдет в класс, — мы смеяться, и он смеяться. И главное — нисколько он в этом не был виноват. Тут кто не спутает? Тут Путаница не виноват.

Пришел он в тот день в ударе. Это по нему сразу видно. Сперва он долго молчал, ерошил волосы и смотрел насквозь. Он так всегда смотрит, если в ударе: уставится на тебя, а тебя не видит, будто ты стеклянный какой. Мы все уж знаем: если долго молчит, значит, не урок будет, а прямо кино. Даже свербит немножко: про что будет говорить. Говорить-то он должен был про японскую войну и про пятый год, это мы знали. А вот как повернет, и с какого боку начнет крушить? Будто кайлом каким замахивается, любо смотреть на него, когда так вот молчит.

— Значит, ребята, — начал он вдруг и протянул руку к портфелю, — значит, ребята, сегодня мы будем говорить о последних феодалах. В старых учебниках много говорилось о феодалах. Там написано было, что в средние века феодальная система распространялась на всю Европу. Нас учили, что феодал — владелец земель и дворцов. Он — сюзерен, у него — свои вассалы. Они содержат его, платят ему подати, ходят с ним на войну. Феодалы устраивают турниры — поединки. Вот он едет, закованный в железные доспехи. Конь идет шагом. Это — тяжеловоз, битюг, как у наших ломовых. На бабках у него густые мохнатые щетки. Всадники сшибаются, это бесстрашные люди. Копье ударяется в латы, — всадник падает с коня. Он лежит на земле, как железная кукла. Слуги поднимают его и сажают в седло… А вот феодал выезжает на охоту. Пять деревень подняты на ноги, — мужики гонят дичь. Какая охота! Десятки ланей, сотни тетеревов! Дым костров застилает небо. В тех учебниках, по которым учились мы, эго было очень красиво. Замки, турниры, веселые своры псов… Теперь вы знаете, что такое феодализм. Вы знаете, что он был и у нас, вам видна оборотная сторона медали. Вы знаете, как недавно мы разрушили в нашей стране остатки феодальной системы. Февраль и Октябрь смели их с лица земли. Красный Париж, как музейную редкость, хранит гербы и доспехи опрокинутых феодалов. Мы победили в турнире.

Никто не поправил Степана Петровича: он говорил о Красной Москве, и никого не смутила его обмолвка. Мы ждали, о чем он будет говорить дальше.

Но Путаница замолчал. Что-то случилось с его портфелем. Он ни за что не хотел открыться.

Тогда я тихо встал и подошел к кафедре. Я протянул руку к портфелю, Путаница улыбнулся и закивал головой. Он понял, что я хочу помочь ему.

— Да, да, пожалуйста.

Он протянул мне портфель и отвернулся прежде, чем я успел его подхватить; портфель, как кулек с мукой, плюхнулся на пол, раскрылся, и из него вывалился сверток с грязным бельем (наверное, Степан Петрович пришел к нам прямо из бани); целый ворох листков, исписанных вдоль и поперек, рассыпался по полу. Путаница не заметил, как упал портфель, он говорил дальше. Я плохо слушал его, пока собирал листки. Мне хотелось сложить их по страницам, но третьих страниц попалось две и четвертых две. Всех страниц было по две.

— Конечно, копии, — подумал я. — Это, верно, для книжки.

Пришлось подбирать сразу две пачки. Пропади ты пропадом! Когда я кончил возиться с листками, Путаница рассказывал уже о Николае. Я прохлопал очень важное — причины японской войны.

— Ничтожество этого последнего феодала необыкновенно ясно видно из его дневников. Надо вам сказать, что Людовик XVI вел свои дневники с такой аккуратностью, которой мог бы позавидовать каждый бухгалтер. На протяжении многих лет всякое, даже самое мелкое, событие заносилось им в дневник; именины Александры Федоровны, прогулки по Финскому заливу, завтраки и парады — все решительно, до последних пустяков, нашло свое отражение в дневниках Людовика. Их остались от него груды— толстенные томы, тысячи страниц… Я сделал ряд выписок из его дневников…

Тут Путаница заерзал на стуле. Он посмотрел на меня, как на няньку, и я рад был, что могу уже дать ему подобранные по страницам листки.

— Спасибо, Гаврилов, — сказал Степан Петрович. — Итак, я прочту несколько записей, сделанных Людовиком в 1904 году. Вот первая: «28 марта. Светлое воскресенье. В церкви пришлось похристосоваться с 280. Разгавливались с удовольствием. Лег спать около 4 часов. Встали в 9½. В 11 ½ было большое христосованье — около 730 человек. Завтракал князь Орлов. Японцы оставили в покое наш флот в эту ночь».

— «Разгавливались с удовольствием», — как вам нравится эта фраза? Вот о чем думает последний феодал в то время, когда тысячи его подданных погибают в далекой Манчжурии. Эшелон за эшелоном уходит на фронт, чтобы никогда не вернуться. Броненосец «Петропавловск» натыкается на мину, и вся команда идет ко дну. А последний феодал развлекается охотой.

«22 апреля. Четверг. В час ночи поехал на ток около Гатчины, посчастливилось на этот раз, и я убил пять глухарей. Ночь стояла чудная. Вернулся домой в 51/4. Спал до 9 3/4. Было три доклада. Гулял долго. После чая подарил Алике немного вещей».

«27 апреля. Ночью поехал в другой глухариный ток. Погода была теплая. Убил двух глухарей. Смотрел в саду молодую лошадь, поднесенную с Дону. Гулял. Обедали у себя и немного покатались».

Степан Петрович отложил первый листок и стал подходить ближе к делу, — как японцы взяли Порт-Артур. А пока взял второй листок.

«2 апреля, — прочел он. — Дождь помешал охоте на козулю. Проповедь, вечерняя молитва. 6.— Прогулка пешком в Майль, чтобы посмотреть лошадей: застрелил две козули. 14.—Ничего; домашняя обедня, прогулка в карете и пешком в Гонар. 22 апреля — охота на оленя в Пор-Рояле, застрелил двух»…

— Послушай, — шепнул мне Крякша, — он что-то путает. Он только что читал— 22 апреля царь охотился в Гатчине. А сейчас говорит — в каком-то Рояле. То были глухари, а то вовсе олень.

Я пожал плечами.

— Ну и что? — говорю. — Может, числа спутал.

— Мы переходим к пятому году, — сказал Путаница и достал из кармана часы. Он долго держал их стеклышком вниз и смотрел на заднюю крышку. Потом сунул обратно в карман. — Вы знаете, как начался этот год, год, который можно назвать генеральной репетицией. 9 января рабочие Парижа со священником Гапоном во главе направились к Зимнему дворцу. Они верили, что Николай выслушает и удовлетворит их требования. Николай встретил своих подданных градом свинца.