Буатель - Ги Мопассан

Ги де Мопассан

Буатель

Дядюшка Буатель, Антуан, выполнял во всей округе самые грязные работы. Всякий раз, когда нужно было собрать кучу навоза, вычистить сточную канаву, выгребную яму или какую-нибудь засоренную дыру, посылали за Буателем.

Захватив с собой орудия золотаря, он приходил в измазанных грязью деревянных башмаках и принимался за работу, все время жалуясь на свое ремесло. Когда же его спрашивали, зачем он взялся за такое противное дело, он отвечал покорным тоном:

— Что поделаешь, детей-то кормить надо! А эта работа выгоднее всякой другой.

Действительно, у Буателя было четырнадцать человек детей. Если у него осведомлялись об их участи, он с равнодушным видом говорил:

— Дома осталось только восемь. Один — в солдатах, а пятеро уже поженились.

Когда же кто-нибудь спрашивал, удачно ли они поженились, Буатель с живостью отвечал:

— Я им не перечил! Ни в чем не перечил! Женились, как хотели. Никогда не надо мешать людям выбирать по сердцу, иначе это плохо кончается. Вот, к примеру, я: ведь я-то теперь в грязи копаюсь только потому, что мне родители поперек дороги встали. А не будь этого, вышел бы из меня такой же рабочий, как другие.

Вот как случилось, что родители встали Буателю поперек дороги.

В то время он отбывал военную службу в Гавре. Был он не глупее и не умнее других, но несколько простоват. В свободные часы он больше всего любил гулять по набережной, где расположены лавки продавцов птиц. Один или с кем-либо из земляков, он медленно прохаживался перед клетками, где попугаи с берегов Амазонки, желтоголовые с зелеными спинками, сенегальские попугаи, серые с красным, огромные арара, которым яркое оперение, хохолки и султаны придают вид птиц, выращенных в теплице, попугаи всех величин, словно расписанные тщательно и искусно каким-то божественным миниатюристом, и маленькие, совсем маленькие птички-попрыгуньи — красные, желтые, синие, пестрые — сливают свои крики с шумом порта, внося в грохот разгрузки судов, в гул толпы и громыханье экипажей пискливый, пронзительный, буйный, оглушающий гам какого-то далекого сказочного леса.

Буатель останавливался, тараща глаза, разинув рот, смеясь от восторга, любуясь пленниками какаду, а те кивали своими белыми и желтыми хохолками при виде ярко-красных штанов солдата и блестящей медной бляхи на его поясе. Когда ему попадалась говорящая птица, он задавал ей вопросы. И если в этот день птица была расположена отвечать и болтала с ним, то он до самого вечера был весел и доволен. Глядеть на обезьян тоже доставляло ему невыразимое наслаждение, и он не представлял себе большей роскоши для богатого человека, чем возможность держать этих животных дома, как держат кошек и собак. Эта страсть, влечение к чему-то экзотическому, была у него в крови, как бывает в крови у людей влечение к охоте, к медицине, к деятельности священника. Всякий раз, как открывались двери казармы, он не мог устоять, чтобы не пойти на набережную, словно его влекла туда непреодолимая сила.

Как-то раз, остановившись чуть не в экстазе перед громадным арара, который распушил свои перья, наклонялся и выпрямлялся, словно отвешивая придворные поклоны, принятые в царстве попугаев, Буатель увидел, как отворилась дверь кабачка рядом с лавкой продавца птиц и на пороге появилась молодая негритянка в красном шелковом платке на голове: она выметала из заведения на улицу пробки и песок.

Внимание Буателя тотчас же разделилось между птицей и женщиной, и трудно сказать, которую из двух он созерцал с большим изумлением и восторгом.

Негритянка, выбросив из кабачка сор, подняла глаза и в свою очередь замерла на месте, совершенно ослепленная красотой солдатского мундира. Она стояла перед Буателем, зажав метлу в руках, словно делая на караул, а попугай все кланялся. Так прошло несколько минут, и солдат, смущенный этим вниманием, удалился медленно, чтобы его уход не показался отступлением.

Но он пришел снова. Почти каждый день проходил он мимо «Кафе колоний» и часто видел через окно молоденькую чернокожую служанку, подававшую матросам пиво или водку. Нередко она, заметив его, выходила на улицу. Еще не обменявшись ни единым словом, они скоро стали улыбаться друг другу, как знакомые. И сердце Буателя трепетало всякий раз, как между темными губами девушки мелькал ослепительный ряд зубов. Наконец однажды он вошел в кабачок и очень удивился, услышав, что негритянка говорит по-французски, как все. Бутылка лимонада, из которой она согласилась выпить стакан, осталась радостным воспоминанием в душе солдата. И у него создалась привычка приходить в этот портовый кабачок и попивать там сладкие напитки, доступные его карману.

Для него было праздником, счастьем, о котором он потом неустанно думал, глядеть на черную руку служанки, когда она наливала его стакан, а зубы ее смеялись и блестели ярче, чем глаза. Через два месяца знакомства они уже были настоящими друзьями, и Буатель сперва очень удивлялся, что у этой негритянки такие же понятия обо всем, как у порядочных девушек его родины, что она почитает труд, бережливость, религию и нравственность, а потом полюбил ее за это еще больше, пленился ею до того, что решил жениться.

Он сказал ей об этом, и девушка запрыгала от радости. У нее было немного денег, оставленных торговкой устрицами, которая приютила ее, когда ее высадил на набережную Гавра один американский капитан. Этот капитан нашел ее, ребенка лет шести, в трюме своего корабля, между тюками хлопка, через несколько часов после отплытия из Нью-Йорка. Прибыв в Гавр, он предоставил попечению жалостливой торговки устрицами этого черного зверька, неизвестно кем и как подкинутого на его судно. Когда торговка умерла, молодая негритянка поступила служанкой в «Кафе колоний».

Антуан Буатель предупредил ее:

— Мы поженимся, если родители согласятся. Я против их воли никогда не пойду, так и знай, никогда! Как только попаду домой, я закину им на этот счет словечко.

На следующей же неделе, получив суточный отпуск, он отправился к родителям на маленькую ферму в Туртвиле близ Ивето.

Дождавшись конца обеда, того часа, когда кофе с рюмочкой водки открывает сердца, он сказал старикам, что встретил девушку, которая до такой степени пришлась ему по вкусу, что уж, конечно, более подходящей ему не найти во всем мире.

Услышав об этом, старики сразу насторожились и захотели узнать подробности. Сын рассказал все, умолчав только о цвете кожи своей избранницы. Она — служанка, не богата, но работящая, бережливая, опрятная девушка, рассудительная и хорошего поведения. Все это стоит больше, чем богатство в руках плохой хозяйки. Впрочем, у нее есть кое-какие деньги, оставленные ей женщиной, которая ее воспитала. Порядочная сумма, почти маленькое приданое: полторы тысячи франков в сберегательной кассе.

Старики, побежденные всеми этими доводами и, кроме того, доверявшие суждению сына, понемногу сдавались, но тут Антуан дошел до щекотливого пункта. Он сказал с несколько принужденным смехом:

— Вот одно только вам, может быть, не понравится: она не совсем белая.

Но родители не понимали, и ему пришлось долго, со множеством предосторожностей, чтобы их не испугать, объяснять, что девушка принадлежит к темной расе, что таких людей они видели только на лубочных картинках.

Тогда ими овладела тревога, смущение, страх, словно речь шла о союзе с самим дьяволом.

Мать спросила:

— Черная? А очень она черна? Неужто вся как есть?

Антуан ответил:

— Ну, известное дело, вся, вот так же, как ты — вся белая.

Отец тоже осведомился:

— Черная? Такая черная, как чугун?

— Нет, пожалуй, малость посветлее. Хоть она и черная, да в этом ничего противного нет. Ведь вот у господина кюре ряса черная, да ничуть не хуже белого стихаря.

Отец продолжал:

— А что, в их краях есть и почернее ее?

— Ну, конечно, есть! — убежденно воскликнул сын.

Но старик покачал головой:

— Все-таки это, должно быть, противно.

— Не противнее чего другого. К этому скоро привыкнешь.

Мать спросила:

— А что, белья она не пачкает, такая кожа?

— Не больше, чем твоя. Ведь это — ее цвет!

Наконец после целого ряда вопросов было решено, что родители, раньше чем дать согласие, посмотрят девушку, — Антуан, служба которого кончалась через месяц, привезет ее на ферму, и тогда они, рассмотрев ее как следует и потолковав, решат, не чересчур ли она темна, чтобы войти в семью Буатель.

Антуан объявил, что в воскресенье 22 мая, в день его освобождения от службы, он приедет в Туртвиль со своей милой.

Для этого посещения родителей возлюбленного негритянка надела самый красивый и яркий наряд, в котором преобладали цвета желтый, красный и синий, так что она казалась украшенной флагами в честь какого-нибудь национального праздника.

На вокзале при отъезде из Гавра на нее глядели во все глаза, и Буатель был очень горд тем, что ведет под руку особу, которая привлекает всеобщее внимание. Затем в вагоне третьего класса, где негритянка уселась рядом с ним, она вызвала среди крестьян такое удивление, что пассажиры соседних отделений влезали на лавки, чтобы взглянуть на нее поверх деревянных перегородок, разделявших эту коробку на колесах. Какой-то ребенок, увидев ее, заплакал от страха, другой — уткнулся лицом в передник матери.