Этот мир не выдержит меня (СИ) - Майнер Максим

Максим Майнер

Этот мир не выдержит меня

Пролог

Всю жизнь боялся, что умру в одиночестве, а вон как оно всё получилось…

Смерть пришла ко мне в довольно многочисленной компании, состоящей из четвёрки профессиональных убийц и одной весьма миловидной девушки. Девушка, впрочем, к убийцам никакого отношения не имела, а просто оказалась не в то время и не в том месте.

Я лежал на асфальте в луже собственной крови, наблюдая за тем, как случайная свидетельница моей смерти суетится, пытаясь помочь то мне, то лежащим рядом душегубам. Бессмысленная трата времени: меня не спасти — лёгкое пробито пулей, а душегубы уже пару минут как мертвы и теперь потихоньку остывают до температуры окружающей среды.

Жизнь уходила из меня, и каждая капля крови как будто замедляла время — движения девушки становились всё более вязкими, всё более тягучими… Существует расхожее мнение, что перед смертью жизнь проносится перед глазами, и, наверное, калейдоскоп событий вот-вот должен был запуститься, но ничего не происходило. То ли смерть у меня какая-то бракованная, то ли расхожее мнение, как это часто бывает, оказалось полной ерундой.

Боли не было, страха тоже (я своё уже отбоялся) и поэтому лежать становилось даже как-то скучновато.

«Интересно, кто-нибудь ещё скучал во время собственной смерти?» — подумал я, глядя, как вокруг сгущается темнота.

Что же, если жизнь не желает проноситься перед глазами, придётся самому погрузиться в воспоминания…

Я родился в конце 60-ых в стольном граде Москве. Перед отправкой на тот свет хотелось бы вспомнить что-нибудь хорошее, но не судьба — родители умерли через два года. Мама — рожая мою сестру, а отец в аварии, когда пьяный водитель грузовика решил немного срезать путь через тротуар.

Как-то так вышло, что родственников, желающих взять двух сирот, не нашлось, поэтому заботу обо мне и сестре отважно приняло на себя государство, поселив нас в детский дом. Всю прелесть жизни на казённых харчах мы смогли оценить только когда подросли… Хреновая кормёжка, безразличие со стороны некоторых воспитателей и, конечно, дедовщина, куда без неё. Да-да, дедовщина бывает не только в армии.

Правда, сто́ит быть честным, невыносимым наше бытиё тоже назвать не получалось. Да и жилось нам, по сравнению с некоторыми, гораздо легче, ведь мы были друг у друга.

Настенька — так звали мою сестрёнку — росла красавицей и отлично училась. Если бы всё сложилось как надо, её ждала бы блестящая жизнь… Но всё получилось иначе, впрочем, об этом позже.

Я тоже вышел ростом и лицом — спасибо матери с отцом, которых я никогда не видел. Да и умом природа меня не обидела. Школьную программу я осваивал совершенно не напрягаясь и гораздо больше внимания уделял спорту. Бокс и лёгкая атлетика — вот главные увлечения юности. Учителя пророчили мне карьеру учёного, а я мечтал об Олимпиаде… Сейчас смешно вспоминать.

Дальше — совершеннолетие, а потом — она. Бессердечная, непредсказуемая в своей рутине, грязная, но такая родная — армия. Настюха, провожая меня, ревела так, что ей могла позавидовать сирена воздушной тревоги. Сестрёнка висела на шее до самой отправки, словно мне не в часть предстояло ехать, а прямиком на войну. Моя тогдашня пассия, имени которой я уже и не помню, даже заревновала и устроила на прощание безобра́зную сцену…

Военком, взглянув на меня, сразу определил, что наибольшую пользу Родине я смогу принести только выбросившись из самолёта — так я попал в ВДВ.

Спортивное телосложение, разряд по боксу и юность, проведённая в детском доме, здорово помогли в казарме. Я прекрасно знал, что стоит только один раз посадить кого-нибудь себе на шею и скинуть это ярмо уже не получится. Поэтому, когда один из «дедушек» ласково предложил мне заправить его кровать, я сразу же выдвинул встречное предложение, которое содержало в себе призыв прогуляться в пешее эротическое путешествие в одиночестве или в составе отделения. Веса моим словам добавляла табуретка — тяжёлая и серая, как армейские будни.

«Дедушке» это не понравилось, и он затаил обиду. Вечером, после отбоя, у моей кровати собралась целая делегация из пяти человек, во главе которой стоял оскорблённый в лучших чувствах боец. Меня хотели сопроводить в сушилку для проведения профилактической беседы, но я решил, что там не будет места для манёвра и не стал медлить — короткой двойкой отправил на пол ближайшего, потом зацепил правым боковым зачинщика, а затем рванул на взлётку, разрывая дистанцию.

Моя прыть ошеломила любителей профилактических бесед — они растянулись в линию и не смогли реализовать численное превосходство. Через полминуты все пятеро лежали на полу, а мне досталась только разбитая губа и несколько ссадин на боках.

Такая убедительная победа разом вывела меня из-под интереса старослужащих, которые как будто перестали замечать мою скромную персону. Что удивительно, к игнору подключился и мой призыв — чего этих не устроило я понять так и не смог. Как бы то ни было, служить в такой приятной и тёплой атмосфере оказалось невозможно, а так как страна тогда из всех сил несла дружескую помощь братскому афганскому народу, я, как только представилась возможность, подал рапорт о переводе.

Всё-таки права была Настенька, когда провожала меня будто бы на войну — именно там я и оказался. Видимо, что-то такое чувствовало её сердечко, что-то такое, чего не объяснить словами.

Афган встретил меня жарой и пылью, но там было лучше, чем в части. Честнее как-то и меньше армейской глупости и уставщины. Правда, повоевать пришлось изрядно.

В один из боевых выходов, уже под конец службы, когда до дембеля оставалось всего ничего, наша колонна попала в засаду, и я четверо суток плутал по ущельям с раненым командиром на плечах. Чего только не натерпелся, но именно тогда страх, липкий и сковывающий, ушёл навсегда. Осталась лишь холодная решимость и осознание того, что умереть всё равно рано или поздно придётся.

Потом, уже в госпитале, где симпатичные медсестрички залечивали мои телесные и душевные раны, ко мне подошёл интересный мужчина в сером костюме и с комитетской физиономией. Он увлекательно рассказывал о долге перед Родиной, о необходимости противостоять империалистической агрессии и о многих других правильных вещах, а в конце предложил пройти отбор в специальный отдел КГБ. Я отказался, поскольку считал, что все долги мной уже розданы, а прокля́тые империалисты в ближайшем будущем самоликвидируются, не выдержав собственной гнусности. Мужчина в костюме не обиделся, а только улыбнулся и протянул визитку с одним телефонным номером.

— Звоните, если надумаете, — на прощание сообщил он.

За спасение руководства меня наградили дембелем и медалью, и я отправился назад в Москву, где уже полным ходом шла перестройка. Ускорение, гласность и демократизация принесли с собой много нового, в частности — наркотики, которые начали косить молодёжь не хуже автоматных очередей в Афгане.

Пристрастилась к заразе и моя сестрёнка… Когда я впервые увидел Настеньку после армии, то даже не узнал её. Осунувшаяся, серая, с мешками под глазами — она как будто жила в полусне и только едва заметно улыбалась. Не человек, а тень.

Я пытался помочь ей, спрятать, увести от этой напасти, но ничего не вышло — она просто сбежала. Через пару дней я нашёл её в каком-то притоне на продавленном диване — холодную, с остановившимся взглядом и тонкой ниткой слюны, стекавшей из уголка рта. Моя Настенька умерла. На войне мне довелось видеть всякое, но смерть сестры чуть не лишила меня рассудка. Не помню, сколько тогда простоял над её телом…

— А чё она, так и не проснулась?

Вопрос задал тощий парень, который, оказывается, всё время был в соседней комнате.

— Чего? — я смотрел, но не мог сконцентрироваться на нём, перед глазами всё плыло.

— Не проснулась, говорю? Она вчера у меня взяла на пробу порошка, поставилась и уснула…