Прикосновение к огню - Александр Васильев

ПРИКОСНОВЕНИЕ К ОГНЮ

Вместо пролога

Это было уже давно, в начале шестидесятых годов. В Москве в Центральном доме журналистов шло обсуждение книги писателя С. С. Смирнова, выдвинутой на соискание Ленинской премии. Приехали гости из Подмосковья, чтобы принять участие в этом вечере и отдать дань уважения писателю-гражданину.

…Сергей Сергеевич сидел за столом президиума на сцене, украшенной цветами, улыбающийся, красивый, нарядный, совсем не похожий на того Смирнова, каким я увидел его впервые лет десять назад, когда он вернулся из поездки в Брест, и возбужденно, восторженно рассказывал о том, что ему удалось найти в развалинах бывшей крепости — свидетельства небывалого героизма ее защитников. «Придется бросать службу!» — говорил тогда еще сравнительно молодой и неизвестный писатель, предвидя трудности, связанные с работой над задуманной книгой.

И вот эта работа — гигантский труд, занявший лучшую и большую часть жизни, — завершена. Перед народом во всей полноте предстала истина о Бресте, были названы имена тех, кто сражался там до последнего патрона, последнего глотка воды. Героизм небывалый. О нем говорили все: и писатели, и журналисты, и бывшие воины, и простые люди, пришедшие по поручению многочисленных коллективов поблагодарить автора.

Обычно не принято говорить о мужестве писателя, но здесь говорили и об этом. Какая-то женщина, приехавшая из рязанской деревни, произносит, заглядывая в бумажку, короткую, сбивчивую речь про то, как в их колхозе, узнав о героической смерти ее мужа-пограничника, решили на правлении вывесить его портрет в клубе, а ей и детям назначить пенсию. «Стараниями вашими, — говорит она, оборачиваясь к Смирнову, — трудом вашим неустанным…» Но, не договорив, машет рукой и, приложив платочек к глазам, поспешно идет на место.

А писатель скромен. Он говорит, что сам должен принести сердечную благодарность всем людям, которые помогли ему собрать материал о героической обороне Бреста.

В заключение выступил директор издательства, выпустившего книгу, — молодой, круглолицый, энергично поблескивающий очками. Смысл его коротенькой речи: «Брест-не конец, а лишь начало. Успешное начало большого всенародного поиска, который ныне идет и будет продолжаться. Чем больше замечательных подвигов мы спасем от забвения, чем больше героев отыщем, — тем богаче станет история нашей страны, нашего народа».

…К себе в Переделкино я приехал поздно. Шел не спеша, прислушиваясь к перестуку колес удалявшейся последней электрички. В темноте глухо шумели высокие сосны. «Э-эх, — катился надо мной неясный лесной гул, словно чей-то тяжелый вздох. — Э-эх!»

И под этот шум ночного леса само собой приходили воспоминания, отсылая к далекому прошлому.

…Это случилось на четвертый или пятый день войны. Наша дивизия, стоявшая под Кременцом почти в двухстах километрах от границы, еще не вступала в бой. Но фронт был уже близко. Он приближался быстро и неумолимо. За горизонтом в небо вздымались черные столбы дыма.

Тревожно сжималось сердце, когда мы читали сводки Совинформбюро.

Так было все эти дни. И вдруг… Я помню лес, где расположился штаб нашего артполка, сосны в косых лучах предзакатного солнца и радиста, бегущего с только что полученной сводкой в руке. «Победа!» — радостно кричал он. А в сводке была лишь одна обнадеживающая строчка: «Стремительным контрударом наши войска овладели Перемышлём». Где этот город? Командир полка пожилой подполковник Логунович попросил меня, своего, как он называл, неофициального порученца, принести из машины атлас. Мы все, кто был тогда в штабе, склонились над картой. Вот Западная Украина, вот Кременец, а вот, на самой границе, Перемышль.

Затаив дыхание, мы смотрели на маленький кружок, перерезанный голубой полоской реки. Кто-то из «стариков» вспомнил первую империалистическую войну:

«Тогда под Перемышлём русская армия нанесла удар по врагу, сорвала его планы». Комиссар подхватил: «Так же может произойти и сейчас. Надо немедленно рассказать об этом победном контрударе в подразделениях, провести беседы. Жаль, что в сводке не упоминаются ни номера частей, ни фамилии героев».

Помню, как мы все воспрянули духом.

Перемышль! Он еще долго светил нам, как яркая звездочка среди хмурого неба первых дней войны.

Сражение с врагом было жестоким, но силы неравны. Закованные в железо гитлеровские полчища теснили нас. Но видя, как тянутся по дорогам толпы людей, покидающих родные места, только чтобы не попасть в неволю, слыша, как жалобно скрипят повозки, плачут дети, ревет скот, как беспомощно кружатся над свежими пепелищами большие белые птицы с опаленными крыльями и стонут, кричат, отыскивая годами насиженные гнезда, как черным тяжелым дымом уходят в небо еще недавно так бдительно охраняемые нами, а теперь нами же подожженные запасы нефти, хлеба, — видя все обидное и горькое для нашего сердца, мы жадно, больше, чем пищи, воды, тепла, даже больше, чем жизни, жаждали одного — повернуть врага вспять. Ведь смогли же это сделать наши там, в Перемышле!

Жарким июльским днем — полк уже прошел с боями километров сто, а может, и больше — мы вступили в бой с вражескими танками, без доброй половины орудий, с почти пустыми зарядными ящиками. Врагу удалось окружить нас, мы бились до последнего снаряда, подожгли несколько танков… Но связь полка со штабом дивизии была прервана. Подполковник, собрав командиров подразделений, приказал пробиваться малыми группами. Мне и шоферу поручили уничтожить ненужное теперь штабное имущество. Мы загнали машину, нагруженную мешками и ящиками с документами, в болото и, облив бензином, сожгли.

С полмесяца мы шли по пыльным украинским шляхам, то и дело сворачивая в леса. Ночевали на сеновалах заброшенных хуторов или прямо в стогах, спали чутким сном, сжимая в руке револьвер.

Где-то уже на Киевщине, возле села Украинка, наша группа вышла к Днепру. Сивоусый лодочник переправил нас на другой берег, там перед нами, как из-под земли, выросли два красноармейца с суровыми лицами: «Руки вверх!». Однако, убедившись, что мы свои, бдительная охрана сопроводила нас к спрятанной неподалеку в укрытии машине, которая отвезла всех в тыл.

И вот мы на пункте формирования в Броварах, неподалеку от Киева.

По радио передают указ о награждении какой-то девяносто девятой стрелковой дивизии. Музыку. Стихи. У репродуктора толпа, все слушают с восхищением, обмениваются репликами. «Подумать только: первая орденоносная из всех с начала войны! — говорит с легкой завистью один из слушавших, высокий, худой, с запавшими щеками мужчина в штатском, но с выправкой кадрового военного. — Везет этой девяносто девятой!» «Ну знаете, Суворов сказал: раз везет, два везет, помилуй бог — надобно и уменье! — возражает ему седой полковник в пенсне. — А то, что девяносто девятая умеет воевать, она доказала еще в Перемышле…» Я невольно настораживаюсь: так, значит, вот кто там сражался!

На следующий день приносят газеты. Они тоже заполнены описаниями подвигов «Первой Краснознаменной». Теперь уже можно не сомневаться, что это она вместе с пограничниками и другими приданными частями остановила врага на границе, а затем, получив приказ об отходе из Перемышля, совершила беспримерный многокилометровый марш, прорвав несколько вражеских колец и заслонов.

По казармам ходят агитаторы из политотдела, читают вслух очерки, рассказы, стихи. «Навеки овеянный славой крылатой, да здравствует путь девяносто девятой!» Мы вглядываемся в фотографии героев. Ничего особенного в них нет — люди как люди, такие же, как и мы. И всем нам хочется скорее на фронт!

А он километрах в двадцати пяти, на той же стороне Днепра. Оттуда доносятся далекие глухие взрывы. Иногда в небе появляются вражеские корректировщики. Мы уже хорошо знаем этих «стрекоз» — следом за ними начинает бить тяжелая артиллерия. Но снаряды не долетают до нас.

В ожидании назначения мы читаем газеты. В них еще пишут о 99-й. А потом вдруг умолкают.

…Вскоре, уже на фронте, я снова услышал об этой прославленной дивизии.

Под Киевом, в районе села Жуляны, шел бой. К нам в штабной блиндаж привели пополнение — угловатых новичков в необмятых гимнастерках. Они толпились у стола, где писаря заполняли учетные карточки, и с беспокойством озирались на дверь, за которой грохотали взрывы.

Но один боец вел себя как-то странно, почти безучастно. Он стоял в стороне, привалившись к бревну, подпиравшему накат, и курил. У него не было ни вещмешка, ни сумки с противогазом, только трофейный автомат и такой же нож, засунутый за голенище. Я обратил внимание на его лицо со впалыми щеками и большим хрящеватым носом, мне показалось, что где-то я его уже видел.

Наконец очередь дошла до него. Писарь быстро, не глядя, записал фамилию, имя, отчество…