Хозяин теней. 3 (СИ) - Екатерина Насута

Карина Демина

Громов: Хозяин теней. 3

Глава 1

«…научное образование при дурном воспитании, чем выше, тем опаснее и вреднее для общества, порождая плутов и негодяев весьма ловких, трудно уловимых и получающих в силу служебного или общественного своего положения более широкую арену и программу для своих вредных действий. А низшее образование при положительном отсутствии здорового воспитания, выводит на свет кулаков, шибаев, питейных адвокатов и всяких проходимцев.»

Книга-наставление родителям о воспитании отроков [1]

Когда я открыл глаза, было ещё темно. Свет луны увяз в полупрозрачных занавесях да и стёк на пол, расплескался редкими лужицами. И небо ясное, а значит, точно приморозило. Потому выбираться из-под тёплого одеяла не хотелось.

Никак.

Я со вздохом высунул руку и потрогал пол.

Леденющий.

Магия-шмагия, а полы леденющие. И сейчас бы натянуть одеяло по самые брови да и рухнуть обратно в уютный сон, в котором чего-то там было, хорошего, но чего именно — не помню. Главное, что продрых бы до полудня.

Но…

Нет.

Где-то там, в коридоре, скрипнула половица. Порой мне казалось, что Еремей нарочно на неё наступает, предупреждая, что рядом. И если сам не выползу, то вытряхнут и безо всяких там церемоний.

Выползаю.

Тапочки… под кроватью. И лезть за ними лень, а потому прыгаю к ковру, которых хоть как-то да защищает от холода.

— Чего? — Метелька просыпается и зевает во всю широту рта. — Уже… опять?

— И снова, — бурчу, подбирая упавшие на пол штаны. — Вставай, пока…

— Спите, оглоеды? — ласково интересуется Еремей, открывши дверь. И без стука, главное, обходится.

— Никак нет! — Метелька бодро вскакивает с кровати, будто и не спал.

— Шевелитесь, — Еремей дверь прикрывает.

А мы шевелимся.

Ёжимся.

Окна тут не закрывают, потому что детям, мол, свежий воздух полезен. И закаливание. Оно-то ладно, может, и полезен, но меру ж знать надо! Это сейчас середина осени, а там и зима близка. И что-то подсказывает, что зимой будет хуже. И надеяться, что окна закроют, не след.

Блин, угораздило…

— А… я д-думал, — у Метельки зубы клацать начинают громко. — Что д-дворяне… на п-перинах спят… да под п-пуховыми одеялами…

— И чего? Перина есть. Одеяло тоже выдали, — я спешно пытался управиться с пуговицами и завязками, но спросонья и от холода пальцы задубели и не слушались. Но надо поторопиться. С Еремея станется нас в одном исподнем во двор вывести.

А нам оно надо?

— Н-но окна… окна закрывать-то можно! У нас… в доме… их зимой и не открывали-то… — Метелька дует на пальцы. — А спать чтоб до обеда?

— И после…

Мы успеваем. И только шнурки ботинок Метелька завязывает под ворчание Еремея. А под его присмотром заправляем кровати.

И бегом.

Дети в нашем возрасте должны больше двигаться. А потому по дому мы перемещаемся исключительно бодрой рысью, ну, когда не речь о семейных обедах там или иных очень важных мероприятиях.

Во дворе та же темень. Луна висит круглым блином.

— Полная, — тянет Метелька, щурясь. — На полную луну гулять — дурная примета. У меня бабка сказывала, что только окаянники и бродят. А нормальный человек, ежели пойдёт, то…

Метелькина бабка явно знала о жизни многое. И знание своё успела передать, а что не успела, так то, подозреваю, Метелька сам додумывал, потому как буквально на каждый день находилась новая дурная примета. Правда, Еремею на то было плевать.

— Что стали, горемычные? — поинтересовался он, разминая самокрутку. — Будто в первый раз… вперёд и бегом, разомнёмся для начала…

— И носиться заполошно, — продолжил Метелька на ходу. — Тоже неможно, потому как…

Луна, зависнув над самой крышей Громовского особняка, внимательно слушала. И в мутном свете её стены казались кипенно-белыми, а окна, наоборот, этакими чёрными провалами.

Что сказать.

Я был жив.

И цел.

Правда… да, в себя я пришёл в том подвале, с ноющей болью в груди и ощущением, что если пошевелиться, то рассыплюсь на хрен на тысячу кусков, как тот Шалтай-Болтай.

Не рассыпался.

Дед крикнул Еремея.

А тот подхватил меня и поволок уже наверх. По пути я снова отключился, а снова очнулся в светлой чистой комнатушке.

— Юноша весьма сильно истощён, — скрипучий голос доносился из-за шёлковой ширмы, на которой в неравном бою сплелись драконы. — И физически, и нервически. Тонкое тело начинает восстанавливаться, но сами понимаете, процесс это небыстрый. И торопить крайне не рекомендую. Покой. Отдых. Хорошее питание. Укрепляющие отвары. Впрочем, не мне вас учить, Аристарх Яковлевич. Вы с укреплением, думаю, сами разберетесь. И да, никаких нагрузок, ибо это чревато…

Тогда я так удивился, что жив, и ещё драконам, и этой комнате, что отключился снова.

Так остаток лета, собственно, и прошёл.

Я просыпался. Глядел в окно, из которого был виден кусочек двора и пристройки. Ел. Пил. Спал. Спал, пил и ел… даже не знаю, как долго это длилось.

Нет, рядом со мной появлялись люди.

Я чуял Еремея.

И Метельку, который что-то там говорил, то ли рассказывал, то ли спрашивал, но сил не хватало понять. Тимофея научился определять. Тот тоже заглядывал. От него пахло лилиями и тенями. И целитель, частенько наведывавшийся в поместье, кажется, больше волновался о нём, чем обо мне. Это я уже начал понимать, когда собрал достаточно силёнок, чтобы не отрубаться от малейшего напряжения.

Оказывается, воскресать — это ни черта не весело.

А потом, когда сознание уже начало задерживаться в теле на более-менее долгий срок, ко мне пришёл дед. Подозреваю, что заглядывал он и раньше, но в том прежнем моём состоянии я эти визиты или пропустил, или не запомнил.

— Лежишь? — дед был высоким стариком не самого располагающего к симпатиям обличья. Длинный и худой, какой-то костлявый, словно источенный невидимой болезнью. И всё же сильный. Его сила была давящей, тяжёлой, и ощущалась даже когда он её сдерживал.

— Да, — выговорил я, и это были первые сказанные слова.

Нет, я пытался что-то там изобразить, но казалось, что губы склеились намертво, язык одеревенел и в целом утратил способность шевелиться.

— Лежи, — старик чуть кивнул.

А я вдруг понял — он смущён.

И даже растерян… ну, хотелось бы думать. Он же подвинул стул к кровати и, усевшись, поинтересовался:

— Как ты?

— Живой… кажется.

— Пить?

Я кивнул.

Говорить после долгого молчания сложно. И горло сухое, что труба. И ощущение, что голос мой — не мой, а какой-то совсем скрипящий.

Старик достал флягу. И меня поднял,