Умереть, чтобы жить - Сана Светлая

Сана Светлая

Умереть, чтобы жить

Глава 1

Весеннее солнце ласково заглядывало в комнату, будто говоря: «Ну, просыпайся уже быстрее», воробьи чирикали за окном о чем-то своем, птичьем, балконная штора лениво колыхалась от легкого сквозняка, словно возмущаясь тем, что ее потревожили.

Катя наблюдала за этим утренним действом из-под одеяла, прищурив один глаз. «Как хорошо», — подумала она. — Как хорошо-то»!!!!!

В состояние неги бесшумно, почти на цыпочках, ворвался Смирнов, как-то по-детски — воровато пытаясь забрать со стола свой мобильный….

Катя украдкой улыбнулась, ей вдруг стало смешно от того, что этот взрослый и важный до невозможности мужчина ведет себя как мальчишка.

— Смирнов! Люблю тебя! — все-таки не выдержала она.

— Разбудил?

— Люблю такие утрЫ. — и она улыбнулась.

— Позвоню.

Катя молча улыбнулась в ответ, чувствуя счастье в каждой клетке своего тела.

«Четкость действий за четкостью целей» — она вдруг вспомнила слова отца. И решительно сказала себе: «Сегодня! Я непременно скажу ему все сегодня». И, укрывшись одеялом с головой, легла дочувствовать свою утреннюю негу.

***

Она не привыкла жить вот так, не работая… Без разъездов, гастролей и репетиций. Первый месяц свобода настолько тяготила ее, что казалось, жизнь остановилась; периодически хотелось свернуться клубком на кровати и плакать над никчемностью своего существования. Но потом она научилась следовать за собой, своими желаниями, потребностями, миром своих чувств, и жизнь заиграла другими красками. Даже запахи теперь она ощущала по-другому. Будто поняв, что у нее наконец-то появилось время их прочувствовать, они раскрывались пред ней во всей полноте…

Весенним теплым вечером Катя спешила в свою любимую кофейню на Горького. Здесь было прекрасно в любое время года. Зимой, когда снег хрустел под ногами, а лицо горело от мороза, усевшись у окна можно было любоваться огромными снежинками, кружащими под светом уличного фонаря. Весной и летом, обняв кружку ароматного кофе ладонями, уединиться в тени вьюнов, густо обвивающих сетку из деревянных реек.

Она улыбнулась официантке и сказала: «Леночка, сегодня зеленый чай с лимоном».

***

Смирнов вышел из штаба чрезвычайно раздраженный. Груда бумаг, полученные начальством данные о готовящемся в КНДР, ожидание решения главного о дальнейших действиях в условиях нынешней военно-политической ситуации напрягали его чрезмерно. А тут еще это…

От мыслей его оторвал крик Гришки Шольца. «Ох и фамилию себе нашел, раздражает!» — подумал Смирнов и хотел прибавить шагу.

— Лех! Поговорить надо!

— Есть хочу, Гриш. Пойдем куда-нибудь поедим. Заодно и перетрем.

— На Горького?

— Ну давай туда. Без пробок быстро доберемся. Да и прохладно там.

***

Не любила она чай… А уж зеленый тем более. Несмотря на всю его полезность, многообразие и целый ритуал заваривания, ну не любила и все!

Но раз с обожаемым зерновым пока надо повременить, придется и в зеленом искать прекрасные грани.

Сделав маленький глоток, Катя полезла в сумку за телефоном. Надо позвонить Лешке, узнать, когда будет дома. Палец уверенно и ловко нажал кнопку быстрого вызова, а секунду спустя она услышала знакомый голос Гришки Шольца там, за своей спиной, через густую сетку вьюна:

— Леш! Она опять приходила… спрашивала тебя. Не знаю, что за хрень у тебя в жизни творится, но ты разберись с ней, а! Я как Кате теперь в глаза смотреть буду?

— Гриш! Вот тебе надо, да? Вот прямо сейчас? Когда все, итак, через жопу…Вот именно сейчас? Есть хочу, давай закажем.

Гришка замолчал, наверное, уткнулся в меню…, а тот, второй, утром бесшумно и почти на цыпочках кравшийся за телефоном, молчал…

Катя сидела, уставившись своими зелеными глазами на дольку лимона в кружке, и думала: «Одиноко тебе там, наверное, одной, да, плавать?». И не было в голове больше ни одной мысли кроме сиротства этой самой лимонной дольки…. А потом ей неожиданно стало нечем дышать…

«Раз, два, три, четыре…», — она начала считать… Считать, чтобы снять приступ паники…

— Понимаешь, Гришка, — прозвучал знакомый и такой родной голос, — крышу у меня от нее сорвало. И сделать с собой ничего не могу. Катя…я ведь знаю ее 13 лет… Она как моя кожа… Родная… Такая понятная… А Лена… с ней фейерверк, и не знаешь, где рванет в следующий раз…Я и сам Кате в глаза смотреть боюсь. Да только как, Гришка, мне ее бросить, именно сейчас? Я же там, умирающему на моих руках Степанову обещал, что позабочусь о ней… Гришка! Ну что же мне делать, а?

***

На негнущихся ногах, накинув капюшон на голову, Катя вылетела с террасы…

На ходу сунув купюру официантке, она продолжала считать: «Сто двадцать три, сто двадцать четыре, сто двадцать пять…» Ноги двигались сами по себе, мозг будто отключился, а она все считала, считала не останавливаясь.

***

Она очнулась от холода. Почему-то вся ее одежда была мокрой. Крупные капли дождя стекали с капюшона на лицо.

Если бы она могла плакать, то слезы, наверное, слились бы с каплями дождя и с удвоенной силой унесли бы всю ее боль. Но она не могла…

«Три тысячи пятьсот двадцать один…», — она громко выдохнула и, нажав все ту же кнопку быстрого вызова, сказала, — «Леш, я сегодня в маминой квартире переночую. Из ЖЭУ завтра попросили утром подъехать…А ты же сам знаешь, как сюда поутру добираться… Поэтому переночую здесь. У меня все нормально, да. Не волнуйся. Ужин в холодильнике. Не работай допоздна. Увидимся завтра».

Разговор уже давно закончился, а она все стояла и смотрела на экран… «Завтра. Я обо всем подумаю завтра», — сказала она вслух и, обняв себя за плечи, вошла в метро.

***

Наверное, дождь уже прекратился, судя по тому, что капли перестали стекать на лицо. Катя достала ключи, в какой-то тупняковой задумчивости повертела их в руках, шумно выдохнула и зашла в подъезд. Старый пошарпанный лифт по-домашнему и так знакомо открыл дверь, она нажала кнопку без подписи, точно зная, что это восьмой…

Мама… все в этой квартире напоминало о ней: образцовый порядок, декоративные свечи, огромная портретная фотография на стене… Мама… Мама…

Словно впервые увидев это фото, она смотрела не него не отрываясь. Как же сейчас хотелось положить голову ей на колени и плакать, плакать до исступления, до тех пор, пока в душе, наконец, не появится радуга. Ведь мама любила повторять, что для того, чтобы увидеть радугу, нужно пережить дождь.

Но мамы не было… Как и не было слез… Там, в месте, называемом душой, было пусто. Слова единственного и