Мышонок - Михаил Латышев

Михаил Латышев

МЫШОНОК

I

Шилов, Зайцев и другие

1

Долго той осенью ждали снега. Его все не было и не было. Несильные морозы сковали хлябь, и когда по улицам Березовки проезжали машины или телеги, из-под хрустящей корочки лезла грязь, расползаясь по стеклу луж, по коричневой, набухшей влагой траве у заборов, которая ночью стеклянела от холода, покрывалась колючими волосинками изморози, а днем опять набухала влагой, оживающей под скупым солнцем.

Только в конце ноября выпал снег, обрадовав и удивив внезапностью — выпал он ночью, когда Березовка крепко спала. Отходила она ко сну окруженная черно-зелеными болотами и лесами, а проснулась среди непорочной белизны, которую топтать было боязно, жалко было топтать: хотелось, чтобы навсегда сохранилась эта святая белизна, нежная, как юные девичьи лица.

В тот день, когда выпал первый снег, ближе к вечеру, появился в Березовке Ванька Зайцев.

— Эй, вы, — кричал, фиглярничая, подвыпивший Ванька, — поглядите, кто приехал!

Ванька вовсю хохотал, поблескивал золотым зубом в левом углу рта (раньше у него зуба не было), щурил выцветшие, когда-то очень голубые глаза, нагло спрашивал всех, кто ему попадался:

— Не ждали? Не думали, не гадали? То-то! Я тонуть не согласен. Я всегда выкарабкаюсь на свет.

Три года назад Ваньку судили за воровство — по пьяной лавочке он забрался в сельмаг, унес четыре бутылки водки и несколько метров цветастого шелка, который потом, протрезвев, не знал куда деть и который нашли под половицами обыскивающие зайцевскую избу милиционеры. Ванька в это время сидел понуро в углу и недоумевал:

— На хрена он мне сдался, этот шелк? Че я с ним делать собирался? По глупости своровал. Честное слово, по глупости.

Один из милиционеров сказал:

— Никто не спорит, по глупости. Много совершается в жизни по глупости, но это не значит, что глупость должна прощаться. Придется тебе, милый, поучиться уму-разуму.

Когда Ваньку увозили под конвоем из Березовки, только мать да сестра Мария плакали. Только им было жалко шелапутного Ваньку. И вот он вернулся. Мать его не дождалась — полтора года назад умерла, а отца Ванька и Мария лишились еще раньше, когда ему шел седьмой год, ей — пятый. Вернулся Ванька не один — с ним приехал мужчина лет на десять-двенадцать старше Ваньки: невысокий, худой, остролицый, улыбчивей.

— Ясно, — решили березовцы, — одного с Ванькой поля ягода. Видать, в лагере снюхались. Хотя по виду не скажешь, что может такой худой и улыбчивый законы нарушать.

— Да не нарушал он законов, — утверждал Ванька. — Мы с ним на целине познакомились. Меня, братцы, после тюрьмы потянуло на целину кости размять. Дай думаю, чудеса героизма проявлю, орден или медаль заработаю, пускай в Березовке все от зависти лопнут. Вот на целине мы и сошлись. Совсем не на почве выпивки и дебоширства, как думаете вы, а потому что есть, кажется, в мире что-то, что притягивает одних людей к другим, а третьих отталкивает от четвертых. И еще потому, наверное, мы сошлись, что напоминаю я ему брата, который в оккупацию пропал. У него вся семья сгинула. Он один, как перст, на земле.

В здешних краях не рвались снаряды, не пропитывалась кровью земля, не горели избы и не выли от страха собаки, коровы и лошади, когда безжалостный огонь, треща, вздыбливался до неба, пожирая все подряд, но что такое война, Березовка знала — ее не минули слезы и боль, которые приходят с войной. Поэтому она отбросила первый поспешный вывод о мужчине, приехавшем с Ванькой Зайцевым, и стала внимательней смотреть на него, стараясь не попадать больше впросак.

Звали мужчину Шиловым Григорием Матвеевичем. С первым весенним теплом он взялся латать-перелатывать обветшавшую зайцевскую избу, день напролет пропадал в саду, обрезал засохшие ветки яблонь, привел в порядок забор вокруг запущенной усадьбы. Он заставил Ваньку устроиться конюхом в колхоз, а не бить баклуши, к чему Ванька с детства имел склонность. Сам Шилов стал работать в бригаде плотников. Руки у него оказались золотыми. Мало кто из березовцев мог соперничать с ним, когда он, сбросив рубашку, похохатывая, махал топором, очищая от коры сосновые бревна, или стругал доски, неутомимо гоняя взад-вперед новенький рубанок, купленный в конце зимы в райцентре.

Работая, Шилов обыкновенно пел, заражая и других своим весельем от работы. На первых порах стеснительно, несмело, мужики стали петь вместе с Шиловым. И как красиво это было! Как здорово! Пятеро студентов, приехавших в Березовку из областного центра на практику (фольклор собирать) ни на шаг не отходили от Шилова, а тот недовольно хмурился на их приставания, сердился, гнал прочь. И этим еще больше мил сделался березовцам: скромняга, не выпирается вперед, другие на его месте польщены были бы вниманием студентов, которые своими «спасибо» и «пожалуйста» так отличались от березовцев.

Песен Шилов знал множество. И все незнакомых в здешних краях, а потому, может быть, особенно волнующих. Например, Шилов пел — с придыхом, закрывая от волнения глаза:

Да ты не плачь-ко душа да Саша,Не вздыхай-ко тя… тяжело,Не вздыхай-ко тя… тяжело.Да е… если тебе дружка да жалко,За… забывай его да скорей,Да забывай его да скорей.

На мгновение голос Шилова прерывался, какая-то хрипотца появлялась в нем, но вскоре песня плыла дальше:

Да я, тогда дружка-то да забуду,Ко… когда закроются мои глаза,Ко… когда закроются мои глаза,Когда закроются мои глаза.Да у… уста кровью за… запекутся,Ми… мил не будет це… целовать.А мил не будет це… ох, целовать.

И тут вступали остальные плотники, выучившие под диктовку Шилова слова песни:

Да он не будет, он не станетДу… душой Сашей на… называть,Ой, душой Сашей на… ой, называть.

И еще дальше, дальше текла песня, рассыпаясь сверкающими каплями по траве — то ли роса блестела, то ли остатки обильного утреннего тумана, то ли чьи-то слезы, пролитые украдкой над верной и неразделенной любовью.

Песни петь Шилов пел, но на разговоры был очень скуп, не позволял никому копаться в своей душе и сам не старался нахально впереться с грязными сапогами в чужую. Кое-кому это не нравилось. Особенно неутомимому говоруну деду Ознобину, который каждое утро первым приходил на хозяйственный двор, с трудом неся тяжеленный топор, завернутый в старый порванный мешок. Как от козла молока, была польза от деда бригаде, но гнать его не гнали — надо же человеку чем-то кормиться, загнется веселый говорун с голодухи, а с ним легче работать, веселее время бежит под шепелявый говорок Ознобина, под фантастические рассказы о том, как беседовал дед в девятьсот двадцать шестом году с товарищем Буденным или как совершал в девятьсот третьем пешую прогулку к графу Толстому, чтобы поговорить о вреде и пользе богатства. Дед уверял, что только под влиянием Толстого не имеет он ни кола, ни порядочного двора, ни семьи, которую не завел якобы потому только, чтобы бороться с мерзкими поползновениями плоти на блуд.

С первой встречи Шилов стал косо смотреть на деда Ознобина, а дед, очарованный силой слов, не верил, будто в жизни могут существовать люди, не любящие поговорить, и потому все лез к Шилову с расспросами о прежней его жизни, пытался покорить шутками-прибаутками, которых Шилов не замечал вовсе. Веселые слова деда Ознобина замерзали на лету, натыкаясь на холод, струившийся из глаз Шилова, стоило тому заметить приближающегося говоруна. В отместку, что ли, Ознобин начал выдумывать истории, в которых наравне с ним действовал Шилов. Рассказывал он эти истории только тогда, когда Шилова рядом не было.

— Боюсь я его, — говорил дед, — по причине мне самому неизвестной.

— Причина известна, — хмыкали плотники. — Язык твой бесхребетный.

— Может и так, — соглашался Ознобин. — Говорить люблю и никто не запретит мне говорить, потому как, кроме правды, ничего другого не говорю.

— Знаем твою правду, — смеялись мужики, — пробовали ее и на вкус и на запах: дюже сказками пахнет.

— А вот тут, — поднимал к небу желтый скрюченный палец дед Ознобин, — понять надо всяким умникам глупым, что издревле говорится: сказка ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок. Например, вот что было однажды со мной в райцентре. Поехали мы с Федькой Селезневым…

— Ну утихомирься, утихомирься, — говорили деду. — Слышали мы уже эту байку миллион раз. Утихомирься, не отвлекайся, мы из-за тебя ни одного трудодня сегодня не заработаем. Иди-ка лучше в тень, всхрапни, новую сказку придумай.

— И пойду! — с радостью соглашался дед, притворяясь обиженным — даже самому себе не хотел он признаваться, что его плотничанье смех один, что мужики работают за него, подавая ему таким образом милостыню.