Бедняки - Борис Лазаревский

Борис Александрович Лазаревский

Бедняки

I

Заседание по делу о растрате и подлогах в местном обществе взаимного кредита затянулось на несколько дней, и присяжный поверенный Бережнов, защищавший одного из подсудимых, привык ходить в суд как на службу. Физически он не утомлялся, но нервы за это время расстроились сильно. Особенно раздражал Бережнова его клиент Иванов, глупый и больной человек, который, перегнувшись через барьер, отделявший подсудимых, всё время шептал свои оправдания в том, в чём его не обвиняли, и этот шёпот мучил как нарыв в ухе.

Резолюцию суда прочли на пятые сутки в девять часов вечера. Иванова приговорили к отрешению от должности. Он ожидал бо?льшего наказания и не огорчился, но всё-таки просил написать ему кассационную жалобу и снова всё тем же шёпотом стал доказывать свою невиновность в том, за что его не судили.

Проговорив с ним целый час на парадной лестнице суда, Бережнов обещал написать жалобу и, надев пальто, почти выбежал на улицу. Свернув направо, он пошёл по доскам возле забора, окружавшего усадьбу городского головы. В большом доме было темно, должно быть все куда-то уехали, а из сада тянуло сыростью и недавно зацветшим жасмином. Светлая ночь легла над крышами губернского города. Езда приутихла.

Неполная ещё луна одинаково нежно ласкала своим зеленоватым светом головы и спины Бережнова и шедшего по другой улице Иванова, и других подсудимых, которых конвойные, с блестевшими шашками, вели на край города в тюремный замок.

Домой, в свою холостую квартиру, Бережнову идти не хотелось.

«В комнате наверное душно, — думал он, — новых книг в библиотеке я давно не менял, значит читать нечего, а спать ещё рано, да и не мешало бы поесть».

Ужинать он решил в городском собрании и, чтобы подольше подышать чистым воздухом, пошёл медленнее и окольной пустынной улицей.

Клиент и его шёпот всё ещё не выходили из головы, но раздражение, выраставшее против него с каждым днём, теперь улеглось. Уже казалось, что сердиться на Иванова за то, что он глуп и надоедлив, так же несправедливо, как и на бедняка-калеку за то, что он голоден, грязен и просит милостыню. И казалось ещё Бережнову, что большинство жителей города, которых он знал, в сущности такие же бедняки, потому что каждый из них, живя, вечно просит о чём-то других людей, а сам не даёт никому и ничего, не двигая вперёд ни мысли, ни искусства, подчиняясь только инстинктам самоохранения и самовоспроизведения. И сам он, окончив только пять лет назад университет, уже тяготится своими обязанностями и до сих пор не знает своего настоящего места в обществе.

У подъезда городского собрания, к которому подошёл Бережнов, стояло несколько экипажей с дремлющими на козлах кучерами, а за освещённой стеклянной дверью слышна была военная музыка. В тот вечер там ставили любительский спектакль с благотворительной целью, после которого должны были начаться танцы.

В просторных сенях собрания Бережнова обдало теплом, запахом буфета и духов. Он оправил перед зеркалом фрак, пригладил волосы и с удовольствием узнал от швейцара, что спектакль уже окончился. Смотреть даже пустую пьеску в исполнении любителей для него всегда было так же неприятно, как и слушать в суде речь необразованного и изолгавшегося ходатая по делам. В зале только что окончили танцевать pas d'Espagne и готовились к кадрили. Армейский офицер в аксельбантах, с букетиком цветов на груди и с веером в руках, подходил к каждой сидевшей паре и, щёлкнув шпорами и улыбаясь, что-то объяснял. Бережнов надел пенсне, прищурился и, поминутно боясь споткнуться, осторожно прошёл за стульями к окнам. Здесь сидели и стояли пожилые мужчины, дамы и девицы, которым перешло за двадцать пять, давно потерявшие надежду танцевать, но всё ещё ездившие на вечера. Если к которой-нибудь из них подходил молодой мужчина и, не приглашая танцевать, садился возле, то барышня ни к селу ни к городу вдруг произносила: «Я ужасно люблю театр и не пропускаю ни одного любительского спектакля».

Бережнову хотелось смотреть на всех этих людей и в то же время хотелось быть одному. Он сел в самом конце зала и укрылся за спиной толстого полковника как за ширмой. Почти каждое лицо было Бережнову знакомо и, как это бывает в провинции, все знали его.

Когда заиграла музыка, пары поднялись и задвигались так быстро, что трудно было наблюдать за отдельными людьми.

Не дождавшись конца кадрили, он ушёл в буфет и заказал подошедшему лакею отбивную котлетку. Справа от него поместилась целая компания. Ужинавшие громко разговаривали и смеялись. Центром соседнего стола, по-видимому, была сильно декольтированная, сидевшая спиной к Бережнову, дама. Рядом с нею наклонился над столом пожилой господин с пробором посреди головы и с утомлённым деловым выражением серых выцветших как старые обои глаз. Левее дамы раскачивался из стороны в сторону и чему-то смеялся инженер-путеец Червинский. Его дочь, молоденькая, недавно вышедшая замуж, но уже не жившая с мужем и тоже сильно декольтированная, нехотя отвечала на вопросы присоседившегося чиновника канцелярии губернатора.

II

И Бережнов сразу вспомнил тот город, в котором десять лет назад ещё учился в гимназии, и длинную, обсаженную тополями улицу, спускавшуюся к базару, и двухэтажный красного кирпича дом, стоявший на этой улице. В верхней квартире жил доктор Новиков с женой и дочерью Соней. Нижний этаж занимал сам домовладелец, купец Припасов. Обе семьи по своему строю резко различались.

Наверху вставали поздно и обедали в шесть часов. Все комнаты там были устланы как в вагоне мягкой клеёнкой, и потому казалось, что и без того молчаливая Соня и её мать не ходят, а плавают по воздуху. Доктор имел самую большую практику в городе и, кроме как в приёмные часы, никогда не бывал дома. Окна у Новиковых отворялись даже зимой, и в комнатах всегда было прохладно. Подруги к Соне ходили редко, и сама она, несмотря на полную свободу, которая ей давалась, нигде не бывала.

В доме было много книг и журналов, но Соня их не читала, а больше сидела за учебниками. Всегда немного вялая и бледная, с тёмно-синими глазами и длинными ресницами, тринадцати лет физически она уже развилась в женщину. Отец и мать никогда не знали, что делается у неё на душе.

На нижнем этаже вставали в шесть часов утра. Целый день там раздавались громкие голоса и слышался топот детей, которых было семь. В праздники вставали ещё раньше и непременно пекли пирог, запах луку и тушёной капусты слышался даже на парадной лестнице. Форточек никогда не отворяли, и зимой в квартире было так же душно как и летом. Практика давала доктору Новикову не больше семи тысяч в год; а годовой оборот Припасова превышал сто тысяч, но, побывав в обеих квартирах, каждый бы сказал, что доктор вероятно богаче чем домовладелец. Общего в этих двух семьях было только то, что и там и там родители никогда не интересовались тем, о чём думают и чего хотят их дети. Со старшим сыном Припасова, Серёжей, Бережнов учился с первого класса гимназии и они несколько лет подряд просидели на одной парте. Вместе остались на второй год в четвёртом классе и затем перешли в пятый.

Кроме деда, отставного полковника, доживавшего свой век на хуторе в другой губернии, у Бережнова родных не было, и во всё пребывание в гимназии он жил или, как говорили в городе, «стоял» на квартире у учителя чистописания Смирновского. Помещался он в отдельной комнате, одиноко и самостоятельно как студент, и единственным близким для него существом был Серёжа Припасов.

Встречаясь утром, они сейчас же делились впечатлениями минувшего вечера, если не проводили его вместе. Товарищи подсмеивались над этой дружбой и называли их мужем и женой. Подвижной, предприимчивый, решавший всё с одного слова и окончательно, Припасов в трудные моменты советовался с Бережновым и давал иногда ему прочитывать свои дневники. До пятого класса в тетрадках Серёжи то записывались впечатления после прочитанных книг, то сыпались ругательства на нелюбимых учителей, то выражалось глубокое горе о том, что ни отец, ни мать не умеют и не желают его понять. Когда Припасов перешёл в шестой класс, ему было восемнадцать лет. Дневники стали осмысленнее. Появились рассуждения на религиозные темы. Видно было, что его мучает вопрос о возможности существования после смерти души каждого человека как отдельного индивидуума. Часто выражалась радость о том, что его сочинение оказалось одним из лучших в классе. Потом пошли отрывки о чувствах к какой-то Маше, временно жившей у них в семье в качестве домашней швеи. Он описывал эту девушку как необычайно чистое существо и бранил себя за испорченность, выражавшуюся в том, что, взяв Машу только за руку, уже чувствовал усиленное сердцебиение, задыхался и должен был делать невероятные усилия, чтобы удержать себя от желания её обнять.