Абстиненция - Юрий Нестеренко

Джордж Райт

Абстиненция

Джордж Райт

Абстиненция

Больше всего на свете Питер Джордж Вейнард любил читать.

Собственно, в его жизни было два устойчивых больших чувства: любовь к книгам и нелюбовь к людям. Первое было сильнее, зато второе проявилось раньше. Еще до того, как маленький Питер научился не просто складывать буквы в слова, но и погружаться целиком в описываемый этими словами мир, он уже смущал своих родителей, наотрез отказываясь ехать в одном лифте с соседями по дому. Разумеется, в условиях большого города подобное недоверие ребенка к чужим можно только приветствовать; однако Питером двигала вовсе не осторожность, а именно неприязнь к этим большим, скучным и, как тогда уже начал подозревать мальчик, чрезвычайно глупым существам. Он не ждал от них ничего хорошего; даже если они угощали его конфетой (разумеется, с согласия миссис Вейнард), то лишь затем, чтобы услышать в ответ его «спасибо», точно он был дрессированной собачкой (они обожали собачек и прочих безответных тварей; вообще удивительно, до чего сходно люди относятся к детям и домашним животным — в любом парке каждый вечер можно услышать «Иди к мамочке!», адресованное какой-нибудь болонке). То, что они сами были глупыми, составляло еще полбеды: хуже, что они и его, Питера, считали глупым и вели себя с ним соответствующе, задавали глупые вопросы и учили его глупым правилам, лишенным всякой целесообразности. Питер не знал еще слова «целесообразность», но прекрасно понимал, что нет никакого смысла разговаривать, если тебе нечего сказать; отвечать на вопрос, заданный без всякого интереса; здороваться с теми, до кого тебе нет никакого дела и кому нет дела до тебя. От них, этих скучных существ с их бесконечными разговорами, в которых они обсуждали друг с другом очередной телесериал или перемывали косточки себе подобным, исходили все запреты и ограничения: из-за них нельзя было бегать по квартире, громко кричать, ложиться спать и вставать тогда, когда хочется, а не когда они велят; из-за них надо драть волосы расческой и вообще «выглядеть прилично», чтобы им было приятно на тебя посмотреть, в то время как их совершенно не заботит, приятно ли тебе смотреть на них. Они ерошили Питеру волосы и целовали его, а бедный мальчик лишь украдкой морщился, не решаясь сказать, как ему противно.

Таково было отношение юного Вейнарда к взрослым; однако когда он пошел в школу, то понял, что дети гораздо хуже. Впрочем, в этом не было ничего удивительного: ведь это были их дети. Визгливые, глупые, жестокие. Питер рано понял, в чем состоит основное отличие ребенка от взрослого: если взрослый хоть как-то прячет темные стороны своей натуры под пленкой пусть лицемерных, но все же общепринятых правил, то жестокость детей не сдерживается и не ограничивается ничем. Питер учился лучше всех в классе и к тому же не отличался физической силой: нетрудно догадаться, что он стал желанной мишенью детской стаи. Мысль о том, что эти скудоумные троечники, эти ничтожества, считающие, что часами гонять мяч — это интереснее, чем читать, дразнят его, Питера, была настолько нестерпимой, что он мгновенно выходил из себя, к великой радости малолетних садистов. Впрочем, сам Вейнард тоже не был паинькой: он не только с интересом отрывал насекомым лапки и крылышки, наблюдая за их агонией, но и регулярно принимал участие в травле своих одноклассников, как только стая избирала себе новую жертву. Его оружием были не кулаки, а интеллект: чрезвычайно обидные насмешки, дразнилки в стихах, карикатуры, которые он рисовал с большим умением. Не раз Питер с удовольствием наблюдал, как очередной его враг ревет в голос, размазывая сопли и слезы по красному лицу; однако нередко объектами его издевательств становились и те, кто никогда не причинял ему зла. Но даже и тогда Питер не чувствовал себя частью стаи — она была лишь его орудием, позволяющим оттачивать остpоумие. Постепенно он все более противопоставлял себя стае, толпе, коллективу, обществу; он старался все более дистанцироваться от них, минимизировать, по мере возможности, свое общение с Чужими. Задолго до того, как он впервые прочел Сартра, Вейнард пришел к тому же выводу, что и теоретик экзистенциализма: ад — это Другие.

И совсем иной мир открывался ему в книгах. Нельзя сказать, чтобы мир этот был добрым и прекрасным (в общепринятом значении последнего термина) — нет, там тоже были жестокость и насилие, глупость и борьба — Питер любил остросюжетные книги. Но там, во-первых, не было этой унылой тоскливой скуки, пронизывавшей все существование молодого Вейнарда; и если положительные герои и выглядели несколько бесцветно, то уж злодеи наделены были изобретательным умом и особым мрачным очарованием, ничуть не походя на этого жирного ублюдка Тома Виллиса или тупую скотину Боба Хэнка. Во-вторых, этот мир был абсолютно безопасен для читателя; герои могли сколько угодно преследовать и убивать друг друга, в то время как Питер Вейнард наблюдал за ними, с комфортом лежа на диване с пакетом хрустящего картофеля. Конечно, нельзя сказать, что Питер замкнулся на одних только книгах — как и все дети цивилизованного мира, он воздавал должное и телевизору, и электронным играм. Однако все это было не то, дешевка, жвачка для людей без воображения: тем, кто не может представить себе таинственных джунглей, затянутых гнилым предутренним туманом, в глубине которого таится Нечто, приходится демонстрировать все это на экране. Однако даже самые дорогие декорации, самый старательно изготовленный в голливудской студии монстр не могут вызвать той сладкой дрожи, того леденящего холода в животе, какие возникают от слов «нечто, таящееся в глубине тумана», прочитанных поздним вечером в полутемной комнате. Реальность, как ее ни приукрашивай, всегда гораздо тусклее и скучнее воображения; Питер рано усвоил эту истину.

В этот мир книг, мир, принадлежавший только ему, он уходил каждый вечер; но было еще утро, отвратительное, тошнотворное утро с его необходимостью вставать, и был день, который приходилось проводить в школе. Так как учеба давалась Питеру легко, учиться ему было скучно, и скука эта все более развивала его природную лень. На фоне этой скуки даже общение с одноклассниками казалось порой не столь непpиятным. Со временем Вейнард понял, что они вовсе не ненавидят его — они попросту не имеют понятия о чувстве собственного достоинства и не считают свои дразнилки и приставания серьезной обидой. Их зависть, их жестокость были мелочны, как они сами. С удивлением Питер убедился, что некоторые из них считают его своим другом. К этому времени он уже научился скрывать свои чувства ради собственных интересов и поддерживал их в этом заблуждении, в душе презирая и ненавидя их. Вскоре у него появился еще один повод для презрения. Приятели, обучившие Питера неприличным ругательствам и непристойным песенкам, объяснили юному Вейнарду — до той поры совершенно не интересовавшемуся этим вопросом — кое-какие тонкости, связанные с появлением детей и предшествующим тому действиям. Это вызвало любопытство Питера, как и всякая новая информация, и он вновь обратился к книгам. Достав через тех же приятелей пособие по гигиене половой жизни, мальчик внимательно изучил его. Это событие имело два последствия. Во-первых, любопытство его было удовлетворено, и он утратил всякий интерес к предмету. Второе последствие было более важным. Если раньше Питер полагал, что отвратительная процедура, в которой главную роль играют выделительные органы, проводится в сугубо утилитарных целях воспроизводства вида и, соответственно, не чаще, чем рождаются дети, то теперь он узнал, что среднестатистический человек занимается этим всю жизнь чуть ли не каждый день. Ужасу и возмущению Вейнарда не было предела; его мнение о людях, и без того не слишком высокое, упало стремительней, чем ненадежные акции в день биржевого краха, остановившись где-то в глубокой бездне отрицательных величин. Впоследствии, впpочем, пpиpода сделала pобкую попытку взять свое: в стаpших классах Питеp стал pассеянно поглядывать на девочек и даже сходил в кино с двумя из них, показавшимися ему наиболее умными. Этим, однако, все и огpаничилось: Вейнаpд окончательно убедился, что все это — пустая потеpя вpемени, не пpиносящая никакого удовольствия, и ни одна женщина не стоит не только хоpошей книги, но даже дешевой бpошюpки. Из книг он к тому же знал, что женщины пpямо или косвенно повинны если и не во всех бедах, то, во всяком случае, в большей их части: слишком много зла совеpшается из-за них. Размышляя на эту тему, Питеp все больше убеждался в своей пpавоте и глупости обычных людей, пpидя, в конце концов, от pассеянного интеpеса к искpеннему непониманию, как это к женщинам можно испытывать что-либо, кpоме отвpащения. Натыкаясь в книгах на любовные сцены, он досадливо моpщился и мысленно pугал автоpа за уступки вкусам толпы.