За Щупленького - Константин Станюкович

Станюкович Константин Михайлович

За Щупленького

Константин Михайлович Станюкович

За Щупленького

Из цикла "Морские рассказы"

I

Среди таинственного полусвета тропической лунной ночи плыл, направляясь к югу, военный корвет "Отважный", слегка покачиваясь и с тихим гулом рассекая своим острым носом точно расплавленное серебро - так ярко светилась фосфоричестым блеском вода.

На трех мачтах корвета стояли все паруса, какие только можно было поставить, и корвет, подгоняемый ровным мягким пассатом, шел узлов по пяти шести, легко и свободно поднимаясь с волны на волну.

Ночь была воистину волшебная.

Спокойный в этих благодатных местах вечного пассата, Атлантический океан словно бы дремал и с ласковым рокотом катил свои лениво нагоняющие одна другую волны, залитые серебристым блеском полного месяца. Поднявшись высоко, он томно глядел с бархатного неба, сверкавшего бриллиантами ласково мигающих звезд. После истомы палящего тропического дня от океана веяло нежной прохладой.

Тишина вокруг. Тихо и на палубе корвета.

Вахтенный офицер, весь в белом, с расстегнутым воротом сорочки, лениво шагал по мостику, оглядывая по временам горизонт: нет ли где шквалистой тучки или огонька встречного судна, и изредка вскрикивал:

- На баке! Вперед смотреть!

- Есть! Смотрим! - отвечали два голоса с бака.

И скоро наступала тишина. И снова вахтенный офицер шагал по мостику и вдруг спускался на палубу ловить дремлющих и спящих.

Вахтенное отделение матросов было по своим местам, притулившись у мачт и бортов. Чтобы не поддаваться чарам сна, среди небольших кучек идут разговоры вполголоса: вспоминают про свои места, про Кронштадт, сказывают сказки и обмениваются критическими мнениями, порой весьма ядовитыми, насчет командира, старшего офицера, вахтенных начальников, штурманов, механиков, кончая доктором и батюшкой.

А соблазнительная дрема так и подкрадывается в неге дивной ночи и в мягком дыхании освежающего ветерка. И дремали бы себе матросы, стой на вахте другой офицер, зная, что в тропиках при пассате почти что и нечего опасаться. А у этого нельзя. Этот злющий. Его так и звали матросы - Злющий. Подкрадется и, чуть увидит задремавшего, изобьет. И с каким-то жестоким удовольствием изобьет, точно в самом деле беда, если матрос на такой благодатной вахте, когда нечего почти делать, вздремнет, готовый очнуться при первом же окрике.

И матросы борются с дремой, взглядывая по временам на мостик, где шагает Злющий, и не без зависти прислушиваясь к храпу вахтенных, которые сладко спят не внизу, как обыкновенно, а на палубе, обдуваемые легким ветерком, на своих тоненьких тюфячках.

- И хо-ро-шо, братцы! Ах, как хорошо! - раздался среди тишины мягкий голос у баковой пушки. - Такой ночи в нашей земле не увидишь... И теплынь... И звезд что понасеяно... И океан ласковый... Гляди - не наглядишься, восторженно прибавил матрос и вздохнул полной грудью.

- Таких спокойных местов не много. Вот минуем тропики, войдем в Индийский океан... Там, небось, поймешь флотскую службу, - ответил сиплый басок.

- А страшно в Индийском?

- Еще как страшно-то! А тебе и вовсе нудно придется. Не по твоей комплекции служба флотская. Тебе, по твоему виду, прямо на скрипке играть... А там то и дело "пошел все наверх!" - боцман будет кричать. То поворот делать, то рифы брать, то штурмовые паруса ставить. Только поворачивайся да не считай зуботычин. Ну, а ты, братец, не того фасону. Недаром тебя Щупленьким прозвали. Щупленький и есть!

Тот, которого на корвете все звали Щупленьким, никогда не называя его по фамилии, действительно оправдывал свое прозвище.

Маленький, тоненький, с впалой грудью и бледноватым лицом, с ласковым и несколько испуганным взглядом больших серых глаз, этот первогодок, Семен Лузгин, попавший из деревенских пастухов в матросы, как-то плохо привыкал к морской службе, хотя и из кожи лез вон, чтобы привыкнуть и быть таким же лихим матросом, как другие. Но в нем не было ни физической силы, ни матросской отчаянности, и никак он ее приобрести не мог.

Фор-марсовый Леонтий Егоркин, здоровенный коренастый человек за сорок, полный этой самой отчаянности, которую он приобрел после изрядной порки в первые годы своего морского обучения, и потерявший от пьянства голос, был до некоторой степени прав, говоря, что Лузгину по его виду на скрипке играть.

И он действительно играл, и играл артистически, но не на скрипке, а на гармонике, и игрой своей доставлял огромное удовольствие всем, и особенно Леонтию Егоркину. Из-за этого, кажется, Леонтий Егоркин благосклонно относился к молодому матросику и жалел Щупленького. Впрочем, его и все жалели. Жалел даже и великий ругатель и "человек с тяжелой рукой", боцман Федосьев, и если и "смазывал" Щупленького, то больше для порядка и без всякой ожесточенности.

- Того и гляди, дух из его вон, ежели по-настоящему съездить! - словно бы оправдываясь, говорил боцман другим унтер-офицерам... - И что с его, с Щупленького, взять... Старания много, а какой он матрос! Он настоящего боя не выдержит! - не без презрения прибавлял Федосьев, хвалившийся, что сам в течение своей пятнадцатилетней службы выдержал столько боя, что и не обсказать.

- И опять же пужлив ты, Щупленький! - продолжал Егоркин. - Линьков боишься.

- То-то боюсь! - виновато отвечал матросик.

И восторженность в нем исчезла.

II

Пробило четыре склянки. Это, значит, было два часа пополуночи.

- Очередные на смену! На смену! - сонным голосом проговорил боцман, выходя с последним ударом колокола на середину бака.

- Есть, - одновременно ответили два голоса.

И из кучки матросов, лясничавших у бакового орудия, вышли Егоркин и Щупленький.

- Хорошенько вперед смотреть! - напутствовал их боцман, принимая вдруг резкий, начальственный тон.

- Ладно! Знаем! Не форси, Федосеич! - лениво ответил Егоркин, несколько удивленный, что боцман говорит о пустяках такому старому матросу.

- Ты-то, старый черт, знаешь, а вон этот... Э, ты, Щупленький!

- Есть! - испуганно отозвался матросик.

- В оба глаза глядеть и вместе вскричать, ежели что увидите.

- Есть! Буду глядеть!

- И не засни, дурья голова... Небось, знаешь, кто на вахте?

- Злющий, Андрей Федосеич!

- Прозеваешь вскрикнуть, велит тебя отшлифовать. И что тогда от тебя останется?

- Не могу знать! - вздрагивая всем телом, пробормотал Щупленький.

- Шкелет один... вот что.

- Да не нуди ты человека, Федосеич! - заметил Егоркин. - И то часовые смены ждут.

- Не нуди вас, дьявол! Так помни, Щупленький...

Они пошли на нос, и когда часовые вылезли из углублений у бугшприта, новые часовые сели на их места.

- Эка язык у боцмана! - с досадой проворчал Егоркин и стал смотреть вперед, на блестящую полоску океана.

Смотрел и Щупленький и замер от восторга - так красива была эта серебристая морская даль.

Очарованный и прелестью ночи, и сверкавшим мириадами звезд небосклоном, и красавицей луной, и таинственным тихо рокочущим океаном, молодой матросик, привыкший еще в пастухах к общению с природой, весь отдался ее созерцанию. Проникнутый чувством восторженного умиления и в то же время подавленный ее величием, он не находил слов. И что-то хорошее, и что-то жуткое наполняло его потрясенную душу. Несколько минут длилось молчание.

Примостившись в своем гнезде, Егоркин поглядывал на горизонт и думал о том, как хорошо было бы вздремнуть. И он уж начал было клевать носом, но, вспомнив о Злющем, встрепенулся и взглянул на товарища: не дремлет ли и он?

Восторженное выражение бледного, казавшегося еще бледней при лунном свете лица молодого матросика изумило Егоркина.

"Совсем чудной!" - подумал он и сказал:

- А хорошо здесь сидеть, братец ты мой! Точно в люльке, качает и ветерком обдает. Так и клонит ко сну... A ты остерегайся, Щупленький!.. Он, дьявол, как кошка, незаметно подкрадется... Неделю тому назад Артемьева накрыл и мало того, что зубы начистил, а еще наутро приказал всыпать двадцать пять линьков... Помнишь?..

Но, казалось, в эту минуту Щупленький был где-то далеко-далеко от действительности. Он забыл и о нелюбимой службе, и о Злющем, и о линьках, которых боялся со страхом тщедушного человека перед физической болью, полный трепета перед позором наказания. Человеческое достоинство, счастливо сохранившееся в нем в те отдаленные времена крепостного права, когда оно попиралось, чувствовало этот позор и в то же время беззащитность против него.

И, словно отвечая на мысли, волнующие его, он раздумчиво, протянул, как бы говоря сам с собой:

- И нет конца миру... И сколько одних океанов... Пойми все это!..

- Много ли, мало ли, тебе-то что! Не матросского понятия это дело.

- Не матросского, а глядишь кругом - и думается.

- А ты не думай. Брось лучше. На то старший штурман есть, чтобы обмозговывать эти дела. Их обучают по этой части.