История одного госпиталя - Иван Аксаков

Иван Сергеевич Аксаков

История одного госпиталя

В некоем царстве, в тридесятом государстве жил-был военный госпиталь, что говорится, процветал. Больных в приходе было очень много, и больные мерли исправно и быстро, но память об них не вдруг умирала, и еще долго после смерти они продолжали жить в расходных книгах аптекаря и эконома, – даже нередко, по предписанию доктора, переводились в разряд «слабосильных», то есть требующих для себя пищи более укрепительной – более ценной. Отчетность производилась в отличном порядке; в реестрах, ведомостях, ежедневных табличках и рапортичках, «порции» больным, кому слабые, кому крепкие, кому половинные, кому полные, расписывались с удивительною аккуратностью, лекарства назначались частехонько самые дорогие, и все свидетельствовало о том, что начальство не щадило денежных средств для «наивозможно лучшего» содержания больных. Госпитальный писарь красивым военно-писарским почерком выводил в списке имена: Ивана Петрова, Петра Иванова, Семена Иванова, Андрея Иванова, Гордея Иванова, Ивана Иванова и проч., и проч. – то есть бесконечное множество имен и отечеств нижних чинов, так что глаз начальства, не зацепляясь ни за какое прозвище, невольно скользил по однообразным именам и отечествам и останавливался только на цифре итога. Одним словом – все обстояло благополучно, как следует. Городок, в котором благоденствовал госпиталь, то есть госпитательные власти, начиная от больничных сторожей и фельдшеров, находился вообще в условиях самых счастливых: центральное управление было от него за несколько сот верст, о ревизии давно уже не было слышно, а начальствующие, которым госпиталь подчинялся непосредственно, были люди своего ремесла и ведомства, люди – свои. С своими же что за счеты! Отношения госпиталя к начальству были самые мирные, патриархальные, так сказать семейные, – вполне благонадежные, – и в силу-то этих отношений случилось так, что в госпиталь, устроенный на 400 кроватей, принято было однажды (и очень недавно) больных семьсот человек. Размещение было конечно тесное; но если больные и жаловались на это неудобство, так госпитальные власти и в особенности эконом – вовсе не жаловались.

Все шло прекрасно, как вдруг пронесся слух, что в край определен новый главный начальник, с которым нельзя было входить ни в какие сделки, но пред которым госпиталю следовало явиться исправным. Триста больных лишних против положенного по штату числа кроватей – беспорядок! Конечно, можно было бы сослаться, и даже с некоторым основанием, на эпидемию и другие случайные обстоятельства, внезапно усилившие прилив больных, но выговора все-таки нельзя было бы миновать, и выговора строгого как от нового начальника края, так и от своих домашних начальников: зачем дал себя госпиталь застать врасплох?! И в самом деле, где ни проезжал начальник, везде «порядок и благополучие» утешали его сердце, – следовательно, неисправность госпиталя тем еще резче бросилась бы в глаза начальника – и огорчила бы его сердце!.. Как тут быть? Сошлись доктора и все власти госпитальные, посоветовались, потолковали и решили: лишних 300 больных, выписав задним числом в исходящую книгу, немедленно отправить на подводах в другой госпиталь, отстоявший в 400 верстах от первого… При этом власти ласкали себя надеждою, что ревизор успеет побывать и в другом госпитале и остаться им довольным – прежде чем странствующие больные доползут на подводах до места своего назначения. Время года для отправки было не совсем удобно, да и переезд был слишком долог, – но что до этого? Ведь ревизор уже близко, так раздумывать тут уже некогда. Кого же однако отправить? Опять собрались доктора, и вот один из них предложил – отправить тех больных, которые потруднее. «И резонно», отвечали хором все остальные, – резонно: потому, во-первых, что вид труднобольных всегда тяжело действует на душу непривычного посетителя, особенно же начальника, – расстраивает нервы, производит неприятное впечатление, которое может быть невыгодно и для госпитальных властей, и даже для всего ведомства; между тем желательно, да уж и по обычаю службы требуется, чтоб больные смотрели бодро и весело на ревизующее начальство; во-вторых, потому, что с труднобольными возни и хлопот несравненно больше, чем с легкобольными, а в-третьих, потому, что им ведь все равно придется умереть скоро: так неделью раньше, неделью позже, на койке или на подводе, не все ли это одинаково? Резонно. Решено и сделано; триста трудных больных отправлены на подводах, в сквернейшую погоду, верст за 400, и, как верно предугадали доктора, – большею частью не дошли до места назначения и перемерли дорогою на подводах. Начальник – благонамереннейший человек в мире, благонамереннейший, но неопытный в хитростях госпитального управления – остался госпиталем и властями отменно доволен, – и удовольствие было обоюдное. Мы слышали, что потом чей-то донос раскрыл начальнику всю истину, вследствие чего наряжено было строгое следствие, коего последствием был только выговор госпитальному начальству.

Рассказанное нами не вымысел, а сущая правда. Мы ошиблись, может быть, немного в подробностях, в числе верст, в числе больных, но в основе своей факт верен. И хотя это случилось не у нас, конечно, а в тридесятом государстве, но по аналогии с тем, что бывало, а может быть бывает еще и теперь у нас, на Руси, – едва ли кто станет отрицать возможность этого факта. Да, кто из читателей, положа руку на сердце, решится утверждать, что подобное дело несбыточно, что оно есть исключительный одинокий случай? Всякий, порывшись в своих воспоминаниях, непременно найдет в них и доказательства в пользу правдоподобности этого – весьма недавнего – события: оно не только правдоподобно, не только не исключительно, но увы, носит на себе знакомые, родные нам – типические черты!

Где бы ни случилось, когда бы ни случилось это происшествие, но оно было, – и что еще хуже – оно возможно, и возможность эта не отвергается общественным сознанием. Триста человеческих жизней Петровых, Ивановых, Семеновых, безвестных, подневольных жизней, выброшенных за окно, растерянных по дороге ради чиновничьей трусости; наконец наша вера в сбыточность этого явления, наше внутреннее сознание, что оно не есть исключительный и одиночный случай, – вот что наполняет душу стыдом и безотчетным страхом. Кто виноват в этих трехстах смертях?.. Многие, конечно, охотно бы свалили вину на правительство, но это едва ли было бы справедливо: никакое правительство, как правительство, не может ни желать, ни терпеть подобных распоряжений, – но виноваты люди, общественная среда, воспитывающая таких людей, виноваты мы все, все общество, на всех нас лежит этот грех!.. Эти грехи, к сожалению, обыденное явление в нашей общественной жизни, эти люди – наши сограждане, члены нашего общества, эта трусость нам понятна и не возмущает нашей общественной совести, и не омрачает наших радужных гражданских надежд!.. Но мы не для того взялись за перо, чтоб писать дифирамбы гнева и негодования; мы хотим отнестись к занимающему нас вопросу с наивозможно меньшим раздражением и со всею тою серьезностью, которой он заслуживает.

Нам кажется, что историки, публицисты и вообще политики слишком мало дают значения тому участию, которое в историческом развитии обществ принадлежит нравственным истинам, вечным началам любви и правды. А между тем они, эти начала, суть главные, хотя и незаметные факторы или двигатели общественной жизни народов, дают им то или другое направление, обуславливают их развитие, не только внешнее, но и внутреннее. Нам приходится вновь повторить, что уже мы не один раз говорили. Начало нравственное живет и движется своим внутренним логическим процессом и исторические «наказания», или «счастливые случайности», злые или добрые последствия, в сущности не что иное, как логические нравственные выводы из нравственного же положения, воплощенного каким-либо историческим фактом. Всякое уклонение от нравственных истин проявляется ложью не только во внутреннем развитии, но даже во внешнем устройстве, подрывает материальное преуспеяние, подтачивает жизнь исторических обществ. С общественным организмом, как и с организмом отдельного человека, случается иногда так, что он кажется совершенно здоровым по внешнему своему виду, даже и сам почитает себя обретающимся в вожделенном здравии, – если же и замечает в себе присутствие недуга, то не дает ему никакой цены, а между тем внутренняя скрытая болезнь или пренебрегаемый недуг втайне разъедает силы организма и сказывается сознанию в своем истинном значении большею частью уже тогда, когда и самое врачеванье помочь не может!.. Могучая рука внезапно опускается, пораженная бессилием, ясная мысль тускнеет, понятия путаются, шаг неверен и идет вкось и в сторону. К таким или подобным результатам приводят причины не только материальные, но и нравственные. Конечно, нравственные причины оказываются преимущественно и в последствиях нравственных, но только преимущественно; нет сомнения, что они, если не непосредственно, то косвенно отражаются и на материальной стороне жизни. Если, например, постоянно, долговременно, повсеместно совершающаяся неправда обращается в какой-либо стране в хроническое нравственное зло; если кривосуд, например, перестает быть, как говорится, изолированным, то есть уединенным фактом, и сумма таковых фактов образует целую атмосферу кривды, – то общество, пораженное таким хроническим недугом, воспитавшееся в такой удушливой нравственной атмосфере, непременно слабеет, хилеет, чахнет, становится непроизводительным, перестает давать государству потребных ему доблестных граждан – следовательно, лишается само и лишает государство средств и орудий для правильных органических отправлений. Кажется, это ясно, но постараемся сделать нашу мысль еще яснее. Какая бы ни была система государственного управления, как бы ни старалась она определить и взвесить все с математическою точностью и обеспечить внешним образом правильность суда и администрации, все же живой организм никогда не снизойдет до бездушной покорности машины, – и приходится поневоле, половину, если не более, служебных действий основывать на доверии. Так, например, если мелкий чиновник подлежит контролю, и исправность чиновника гарантирована контролем, то кто же гарантирует вам исправность самого контроля? Если последний не заслуживает веры, то вы учреждаете над контролем новый контроль, – но, не доверяя и ему, над вторым контролем учреждаете третий и т. д., и т. д., – так что под конец вам все же придется кому-нибудь да поверить. Итак, без нравственного доверия, без участия нравственного элемента, не может идти никакое управление в мире. Следовательно, чем шире, крепче и надежнее доверие, тем плавнее, быстрее, свободнее от излишних и многоценных формальностей контроля совершается ход дел государственных, тем тверже и могущественнее власть, тем с большим правом может она рассчитывать на свои средства и силы. Следовательно, общественная нравственность состоит в прямой связи не только с внутренним, но и с внешним развитием государства. Следовательно, все что служит симптомом общественной нравственности, служит в то же время симптомом общественного и государственного здоровья и крепости. Следовательно, не даром говорит народная пословица, что «царства стоят на правде и держатся правдой». Следовательно, сумма деяний, вроде рассказанного нами события в военном госпитале, способна разрушительно действовать на общественное здоровье и крепость и ослабить самое могущество государственное…